Петька ткнул палец в строку и приготовился было читать, как вдруг Митька дернул его за волосы.

— Стой! Погодь! Никак мамка прется. И впрямь она. Ползи наверх.

Он бросился к деревянной загородке, за которой стоял высокий стог сена, и, перешагнув через нее, ухватился руками за колючие охлопья.

Оба, как кошки, вскарабкались наверх и зарылись в глубину.

— Митька, чорт. Будет дрыхать-то! Протирай зенки… э… э… Да где ж это он? Митька! Спрятался, дуропляс. Знаю я, где ты. Слазь говорю, а то худо будет.

Она подошла к стогу и уперлась обеими руками в него, как будто от ее усилий сено должно было развалится.

— Ну-у! Слазь, а то…

Она не успела договорить, потому что какие-то два клубка стремглав скатились вниз справа и слева от нее. Руки ее, протянутые для того, чтобы ухватить две всклокоченные головы, зарылись по локоть в колючее сено. А лицо последовало за руками.

Пока она ругалась, освобождаясь от нависшего сена, мальчики выбежали из сарая. Митька, зная, что ему все равно порки не избежать, плотно прикрыл широкие двери и задвинул железную щеколду.

Из сарая послышалась яростная брань, потом кулаки матери забарабанили по доскам.

— Отопри, гад!

— Скажи, что бить не будешь.

— Дух из тебя вышибу!

— Не отопру!

— Отопри, худо будет!

— Побожись, что не прибьешь.

В сарае стало тихо. Потом снова град ударов обрушился на гудящие доски.

— Отопри, ну!..

— Побожись.

— Ах, ты, стервец!.. ну… не прибью.

— Ей-богу?

— Ей-богу.

Митька подмигнул Петьке и отбежал к калитке. Петька отодвинул скобу.

Должно быть, Пелагея божилась на ветер, потому что вылетела она вооруженная вилами и помчалась на Митьку.

Митька, не дожидаясь, шмыгнул на улицу. Пока она ругалась у калитки, Петька где-то сбоку перемахнул через плетень и присоединился к другу.

В середине ночи, забравшись в сарай, где лежали инструменты Петькиного отца, мальчики засветили раздобытый с большими трудами огарок свечки.

Петька забрался в угол, где были свалены доски и бревна, долго копался там и, найдя наконец небольшую, но толстую доску, притащил ее на середину.

Митька взял пилу, заблестевшую разноцветными огоньками, и, приспособившись, хотел было начать пилить.

— Постой-ка! — закричал Петька.

— Ну, чего кричишь? Побудишь всех.

— Вымерять-то надо? Книга с тобой?

— А как же.

Митька запустил руку за рубашку и вы тащил оттуда книжку.

— Поглядим еще раз.

— Опять корову ищи.

— Вот, нашел. „Кор-кор-кор-му-шка для мел-мел-ких“. А что это — мелких?

— Маленьких, должно.

— А у нас маленькая?

— Как коза.

— Ну, значит, для ей. „Вы-вы-со-та пол-ар-ши-на“. Мерь поларшина.

Петька вынул из полочки желтый складной аршин.

— Ну, вот, докуда будет. Тут и пили.

Митька поддернул рукава.

— Эх, мы, да ну…

Пила запела тоненькую жалобную песню.

Единственное окошечко казалось черным, провалившимся пятном, и только пыль да паутина кое-где лежали тоненьким сероватым слоем.

Огарок потрескивал и шипел. Крупные капли стеарина катились по свечному стволу и застывали круглыми лепешками.

Петька придерживал доску, а Митька с ожесточением пилил.

— Готово, — сказал он наконец и нажал на доску.

Кусок доски грохнулся на пол, подымая; пыль.

— Что дальше?

Петька взялся за книжку.

Отец и мать Петьки и маленькая сестренка спали крепким сном. И во сне вздрагивала Петькина мать, когда необычные для ночи звуки, издаваемые пилой или молотком, доносились в избу.

Вероятно, ей снилась большая круторогая корова, дающая много молока, потому что и днем все мысли ее были около Маньки, купленной недавно на последние гроши.

Семья Потаповых только с прошлого урожайного года стала оправляться от страшной нужды. Эта нужда пришла, когда забрали в царскую войну Потапова в армию, эта нужда не оставляла их, когда он вернулся. И, несмотря на то, что Потапов на работу не был ленив, дотянулась до прошлого года. И только первый урожай понемногу стал поднимать их на ноги.