Она крутила мордой во все стороны, жалобно мычала, но круто загнутые рога застряли между верхней и боковыми перекладинами.

Как ухитрилась она просунуть голову в узкую кормушку, было непонятно ни для Петькиного отца, ни для Петькиной матери, ни для самих ребят, уверенных в том, что сработали они кормушку по всем тем правилам, которые вычитали в книжке.

— Эт-то что? — грозно накинулся отец на Петьку. — Это твои дела!

Петька, онемевший от страха, открыл рот.

— Я мы…

— Я те покажу — я, мы! Отвечай. Твоих рук дело ?

— Ах, пакостник, пакостник! — закричала Петькина мать.

— Молчи, Семенна. Отвечай, ну!

Петька снова открыл рот.

— Я… мы… кор-кор-мушку но… но… вую…

Митька выпустил коровий хвост и дернул Петьку за рубаху.

— Молчи за книжку, — прошипел он: — отберут.

Петька, приготовившийся было говорить дальше, вдруг осекся.

— Кормушку! — зарычал отец. — Я тебе дам кормушку!

— Испоганить корову хотел, — всхлипнула мать. — И в кого это ты уродился, змееныш эдакий?

У дверей понемногу собиралась толпа любопытных.

— Тащи молоток да клещи! — приказал отец.

Петька вылетел пулей и, расталкивая толпу, понесся к сараю.

Отец вытащил гвозди, выбил доски, и Манька, испустив тяжелый, похожий на свист ветра вздох, принялась с аппетитом жевать сено.

— Ну-у. А ты… пшел за мной, — грозно сказал Потапов. — Уж я тебе покажу, как баловать.

Он взял Петьку за ухо и провел его сквозь строй любопытных.

Марья закрыла дверь и, вытирая слезы на взволнованном и покрасневшем лице, отвечала на расспросы баб.

Бабы разахались. Но высокий чернобородый снова цыкнул на них:

— Цыц, дуры! Чего раскудахтались? Он, может, хотел сделать как лучше. Говорил нам заезжий ветринар, чтоб такие кормушки делать. У меня так оно и сделано.

Марья удивленно взглянула на него.

— И не за что его бить, — продолжал чернобородый: — расспросить его надо — как и что. Ты б мужику своему сказала.

— Ребята у нас ноне пошли, — сказала одна из баб: — до всего доходчивы.

— Ему скажешь, — махнула рукой Марья. — Он послушает, как же.

После слов чернобородого, хозяйственного и дельного мужика, которого уважала вся деревня, настроение резко изменилось в пользу Петьки.

— Может, и хорошо надумал Петька сделать, — говорила сама себе Марья, направляясь к избе: — только получит он за это… Ох, как получит!

Митькина мать в воскресенье, надев свою лучшую юбку и платочек в больших красных цветах, ушла к соседке, наказав Митьке хорошенько смотреть за сестрами.

Митька, усадив всю тройку на дворе, там, где было больше травы, пошел к плетню и стал выглядывать Петьку.

Проходившие мимо мальчишки звали его поиграть в городки, но он только отмахивался: не до вас, мол, дела есть.

Петька не заставил себя долго ждать. Чисто вымытый и принаряженный, он показался из-за угла.

Не обращая внимания на копошившихся в траве девчонок, оба мальчика прошли в избу, вынесли оттуда корыто и наполнили его водой.

Потом Петька вынул из-за пазухи две лошадиные скребницы, а Митька притащил из сеней лопату.

Засучив штаны, они прошли в хлев, где в куче навоза блаженно развалилась черная, вся облепленная застывшими корочками грязи свинья и рядом с ней четверо поросят. У тех розовая кожа местами проглядывала сквозь грязные пласты.

Петька, упершись руками и ногами в грузную тушу, попытался сдвинуть ее с места.

Свинья угрожающе захрюкала, приподняла морду, пошевелила розовым пятачком и снова разлеглась в навозе.

— Придется из-под нее выгребать, — сказал Митька. — Там у забора еще одна лопата. Да захвати ведро.

Петька принес ведро и лопату, и оба принялись выгребать из-под свиньи навозную кучу.

Куски навоза и вонючая жидкость летели во все стороны и покрывали воскресные рубашки и чистые лица мальчиков.

Свинья подняла отчаянный крик, а когда лопаты бесцеремонно заерзали об ее бока, встала и переваливаясь пошла из хлева. Поросята, повизгивая, побежали за ней, стараясь не отставать от ее теплых боков.