– О! Это чудесная песня. В ней девушка рассказывает, что солнце ушло за тучку, а ее милый скачет к ней из-за соснового бора. Прямо как мы сейчас! – улыбнулся, сверкнув крепкими здоровыми зубами, Вилкас.

Услышав его объяснение, Улан-мэрген разразился длинным ругательством по-татарски. Суть его высказывания сводилась к тому, что уважающий себя нукур не станет петь женскую песню, а кто поет – тот не совсем уважающий себя, просто совсем не уважающий… И так далее. Хорошо, что Вилкас понимал по-татарски лишь отдельные слова и связать их вместе не мог.

– Молчал бы уж! Баатур! Кто вчера по стойбищу мотался, как угорелый? – осадил Никита ордынца.

– Я мотался! Так мне искра за пазуху залетела. От костра!

– Что ж ты перед огнем душу раскрываешь? – заржал Вилкас.

Татарчонок махнул рукой – о чем, мол, с вами говорить, зубоскалы!

– А дальше? – спросил Никита у певца. Он уже пару дней подумывал – а не начать ли учить литовский язык? Занесет судьба под Вильно, глядишь, и пригодится.

– Дальше парень видит, что его милая теребит лён, и радуется! – Вилкас вновь рванул струны и заорал, безбожно искажая затейливую литовскую мелодию:

– Переводить надо?

– Не надо! – отмахнулся Никита. – Пой!

Крупная птица – похоже, глухарь – сорвалась с заснеженной ветки, напуганная звуками, исторгаемыми литвинской глоткой. Отчаянно захлопала крыльями и, прежде чем Улан-мэрген успел согнуть лук, скрылась в чаще.

– Наготове стрелы держать надо! – весело окликнул татарина Вилкас. – Думаешь, у меня часто получается песней дичь поднимать? Следующий раз беги к Буяну, пускай он тебе помогает! – И повернулся к Никите: – Так ты все понял из моей песни?

– Я понял, что тот молодец, что из-за лесу выезжал, зовет девушку приходить и ему лён потеребить, – усмехнулся парень. – Как стемнеет…

– Молодец! – восхитился Вилкас. – А она ему отвечает, чтобы он сам свой лён теребил. – И лукаво добавил: – Двумя руками!

– Слушай, Волчок, – прервал его радостные излияния Никита. – А с чего это ты к рыцарю-крыжаку в слуги нанялся? Неужто другого дела не нашел?

– Молодой был, глупый! – безмятежно откликнулся литвин. – Как ты сейчас…

«Можно подумать, ты старик! – слегка обиделся ученик Горазда. – На сколько ты там старше? Года на три или четыре? Тоже мне…»

– А брат Жоффрей через Крево проезжал, когда к Даниловичам направлялся, – продолжал литвин. – Его оруженосец съел чего-то… Они, франки, все животами слабые – ни пива толком выпить не могут, ни закусить по-настоящему!

– Погоди! – Никита заметил, что головные сани остановились, а Добрян и де Тиссэ скачут легким галопом по обочине, поднимая тучи снежной пыли.

– Гожу, – согласился Вилкас. – Никак случилось чего?

Он огладил рукоять висевшей на седле палицы. Это оружие литвин предпочитал любому другому. Утверждал, что отцы его и деды с дубинами не боялись выходить против тевтонцев. И побеждали частенько. От хорошего удара дубиной ни один панцирь не спасет.

– Сейчас расскажут, – ответил Никита и не ошибся.

Подскакавший первым рыцарь коротко бросил литвину:

– Шлем, щит, меч! Быстро!

Когда слуга, выполняя приказ, бодро порысил к ближайшим саням, франк повернулся к Никите. От волнения он слегка искажал русские слова, хотя, будучи в спокойном расположении духа, разговаривал отменно.

– Охранник волноваться. Запах… как это… дым. Нет. Гарь.

– Точно! – подтвердил подъехавший наконец-то Добрян. – Там деревня должна быть. Десяток домов. Раньше мы когда-никогда заезжали к ним – хлебца сменять на ножи или топоры.

– Может, печки топят? Мороз ведь… – встрял Улан-мэрген.

– Тьфу на тебя! Не лез бы, когда старшие совет держат! – отмахнулся от татарчонка, как от назойливой мухи, смолянин. – Я тебя возьму понюхать… – И пояснил для Никиты, которого зауважал, когда увидел, как парень с мечом упражняется: – Что ж, я печного духа от пожарища не отличу?

– Что делать будем? – быстро спросил брат Жоффрей.

– Поглядеть бы надобно… – будто извиняясь, проговорил Добрян. – Я своих оставлю с обозом – мало ли чего? А мы бы как раз и съездили…