Никита прислушался – не шевельнется ли домовой в лапте? Дедушко наотрез отказался оставаться в Москве, хоть в княжеских хоромах, хоть на подворье кожемяки Прохора. Явился ночью во сне и пригрозил, что все равно не отстанет. Некуда, мол, ему деваться – во всех домах свои домовые имеются, никто чужака-приблуду принимать не захочет. Вот если Никита вдруг свой собственный дом захочет построить, тогда – да, тогда – конечно. Завсегда рад. А так ему и в лапте хорошо.

Уж уговаривал парень домовика и так, и эдак… Объяснял, что жизнь дорожная не для него, что покормить не всегда получится, что его, то бишь хозяина, убить могут – с кем домовой останется? Да и дорога предстоит в края чужедальние. Там поди своих – и добрых, и злых, и всяких-разных – духов хватает. Но домовой уперся – ни в какую! Обещал харчей много не переводить, не докучать, да, кроме всего прочего, приглядывать за Никитой, чтобы в беду не попал. «А то, человечишко, ты доверчивый да простой, как кочедык [88] … Тот раз, на дороге, не успел дедушко вовремя шепнуть, и сразу вляпался. Хорошо, татарчонок следом ехал – не дал пропасть душе христианской. А татарчонок, он хороший, и к тебе с открытым сердцем. Ты, Никитша, слушай дедушку – дедушко плохого не пожелает, дедушко помнит, как ты его привечал, как свез от заброшенной землянки, от потухшего очага».

Парень опешил от такого напора, попытался спорить, но уже без былого убеждения, тем более что на всякий его довод домовой находил единственно верный и убедительный ответ.

Так что Никита махнул рукой и согласился путешествовать с лаптем за пазухой. Только спросил домового – не будет ли ему докучать соседство с ладанкой Александра Невского? «Отчего же не будет? Будет! – был ответ. – Только самую малость. Мне ж икона Егория Победоносца, что Горазд в красном углу держал, не мешала. Я – русский дух, а не какой-то там лепрехун… тьфу ты, ну ты… не выговоришь кличку заморскую… окаянный. И князь Александр – русский. Если бы не он, грудью вставший супротив свеев и немцев „чернокрестных“, может быть, люди русские сейчас бы по ропатам [89] молились? А русский русскому вреда не причинит!»

У Никиты имелось свое мнение насчет вреда, который один русский человек другому принести сможет, но спорить с дедушкой не оставалось уже сил.

С тех пор домовой нет-нет да и являлся парню по ночам. Садился в изголовье, перебирал волосы, будто вшей выискивал, но от прикосновения цепких маленьких пальцев уходила усталость, голова прояснялась, а утром хотелось горы свернуть. А еще дедушко оказался очень разговорчивым. И очень старым. Он помнил, что тревожило людей задолго до татаро-монгольского нашествия. Помнил времена, когда про Москву упоминали вскользь – небольшая крепостенка по-над слиянием двух рек, которая, неизвестно, простоит ли пару десятков лет или развалится, заброшенная за ненадобностью? Он не поучал, он просто рассказывал, но Никита слушал и не мог наслушаться.

Мудрости в маленьком, странном существе, которое по всем христианским установлением следовало бы гнать крестным знамением и молитвой, вмещалось столько, что на десяток чиньских мудрецов, о коих частенько упоминал Горазд, хватило бы. А еще домовой очень тонко чувствовал людей. Их помыслы, настроение, скрытую приязнь или неприязнь. Он и посоветовал парню не чураться дружбы с ордынцем – Улан-мэрген прямо-таки лучился восхищением и в самом деле почитал Никиту, как старшего брата. А в одну ночь сказал, что сердце франкского рыцаря полно тьмы и отчаяния. Мучает его что-то, грызет. Может, зависть, а может, совесть терзает за какой-то старый проступок. А скорее всего, и то и другое вместе. С тех пор Никита не слишком доверял слову крыжака. Правда, случая усомниться в его честности не было, но осадок-то остался… Зато Вилкас домовому понравился сразу. «Открытая душа… Такой человек враждует непримиримо, зато и дружит до гроба. Влюбляется один раз и навсегда, а если его чем обидеть, то не будет злобу таить, а выскажет все в лоб. Или в ухо кулаком съездит, чтобы неповадно…»

Так что к домовому следовало прислушиваться – вдруг опасность напророчит?

Но дедушко молчал.

Никита проверил, как ходит меч в ножнах.

Пока брат Жоффрей напяливал на голову шлем, больше похожий на горшок или ведро с дырками для глаз, Улан-мэрген натянул тетиву на лук. На его ловкость Никита надеялся больше, чем на щит и меч рыцаря.

– Ну что, готовы или как? – пробурчал Добрян. Ему-то снаряжаться не пришлось – всегда готов. Щит на руку бросил, топор из ременной петли при седле выхватил – и в бой.

– Готовы, – приглушенно ответил из-под шлема де Тиссэ. – Веди нас.

– Ну, поехали! Так… Напоследок! – Охранник поднял к небу палец с обломанным ногтем. – Какие бы вы бойцы знатные ни были, вперед меня не лезть. Очертя голову в драку не кидаться. Ясно?

Рыцарь промолчал, а Никита с Вилкасом кивнули.

– Да, еще! Татарина это не касается. Углядишь что, бей сразу. Места раньше спокойные были, да по нонешним временам – в чужом пузе срезень [90] лучше, чем в своем. Ясно?

Улан-мэрген оскалился, будто его командовать туменом поставили. Сразу наложил стрелу на тетиву.

Они проехали мимо настороженно поглядывающих купцов и по знаку Добряна свернули с торной дороги.

Вот тут уж Никита и сам ощутил запах гари. Застарелый и прогорклый.

Весь, по мнению Никиты, и в самом деле была не бедной. Крепкие рубленые избы-пятистенки на подклете. Не то что привычные по тверским землям полуземлянки. Глиняные большие печи – не чета каменкам. Овины, гумно, сенники…

Только все это именно что было. И не так давно. Может, пять, а может, шесть дней назад еще ходили бабы за водой к колодцу с журавлем, бегала между плетнями ребятня, играла в снежки. Степенно прохаживались мужики, обсуждая виды на будущий урожай, чинили конскую сбрую, ладили что-нибудь по хозяйству, плели лапти и резали ложки – а чем еще заняться мужику зимой? В общем, самое обычное село. В меру зажиточное, хотя на Руси испокон веков смердам [91] жировать особо не давали…