— Боюсь, я не очень понравился этому молодому человеку, — сказал он. — Потому что я немец или это его обычная манера поведения? Известно, что калеки гораздо озлобленнее нормальных людей.

— Калеки? — удивилась Френсис; смысл сказанного не доходил до нее.

— Конечно, ко мне здесь сейчас не так относятся, — продолжал он. — Шесть лет назад у меня было много друзей. Сегодня… Хм… — он грустно улыбнулся. — Наверное, лучше бы я отправился в ссылку.

— Не думаю, что вам этого хотелось бы.

— Откуда вы знаете? — Он удивленно на нее посмотрел.

— По вашей одежде. — Она кивнула на его отлично сшитый костюм. Это ему не понравилось; улыбка по-прежнему играла у него на губах, но сделалась менее приветливой. Хорошо. Калека, иначе не скажешь!

— Очень печально для немца видеть, как поносят и оскорбляют его страну. Разумеется, наши враги контролируют зарубежную прессу, они трудятся не покладая рук. И языки у них острые.

— Острые? А не странно ли, что критика Германии усиливается даже в тех странах, которые раньше были с ней очень близки. Интересно, с чего бы это?

Он глядел на нее и будто не понимал, как ему следует отнестись к этим словам. Она гипнотизировала его взглядом своих больших голубых глаз.

Фон Ашхенхаузен печально улыбнулся.

— Даже вы изменились. Тяжело возвратиться в Оксфорд, который я когда-то любил, и встретить там холодную недоброжелательность. — Искренен ли этот человек, подумала Френсис, или это одна из уловок, которыми попрошайки пытаются разжалобить сердобольных людей?

— Вероятно, изменились вы, а это и нас изменило.

Он изумился.

— Полноте, миссис Майлс. Я ни чуточки не изменился. Так же интересуюсь литературой и музыкой. Знаете, вовсе не превратился в варвара. В политическом смысле — да, я прогрессировал. Как и всякий человек, если только он не корова. Теперь я больший реалист, чем когда-то, менее сентиментален. Понял, какие глупости совершаются во имя идеализма и абстрактного мышления. Люди созданы для того, чтобы подчиняться. Им нужен руководитель, сильная рука позволит им многого достигнуть. Сперва им придется воспринимать зло вместе с добром; потом они забудут про зло, потому что попадут в царство неограниченного добра. — Он говорил со все возрастающим энтузиазмом.

— Вы верите, что вы не изменились. В условиях сильной власти, которую вы так горячо восхваляете, вы сможете читать только определенные книги, слушать определенную музыку, смотреть определенные картины, иметь определенных друзей. Не много ли препон?

— Хм, сами по себе ограничения — это добро, они устраняют зло — и в конечном счете способствуют улучшению жизни.

— Но кто же скажет, что является для вас добром, а что злом? Это определяют ваши собственные суждения, отшлифованные в Гейдельберге, Оксфорде и Гарварде или какой-то самоуверенный вождь, не умеющий даже грамотно выражаться? — Фон Ашхенхаузену это совсем не понравилось. Готового ответа у него не было.

Френсис придала голосу добродушно-наставительный оттенок.

— Да, вы изменились. Помните учителя Родерса, у которого вы обучались? Умный, спокойный, очень добрый человек. Как его звали? Кажется, Рофа? Когда-то вы любили его. Где он теперь? Я слышала, в Ораниенбурге.

Фон Ашхенхаузен возмущенно отмахнулся.

— Сентиментальности, миссис Майлс. Смотреть надо в корень вещей. Сегодняшней Европе требуется дисциплина и крутые меры. Она стала более страшным и опасным местом, чем была шесть или семь лет тому назад.

— И я так считаю, — сказала Френсис. — Что же сделало Европу более опасной и страшной?

Он засмеялся, смех прозвучал невесело.

— Вы предубеждены. Полагаю, сейчас вы прочтете мне скучную лекцию о дьявольских притязаниях Германии на жизненное пространство. Легко говорить, когда у вас такая Империя.

— Как раз наоборот, герр фон Ашхенхаузен, я думаю, все народы должны иметь свое жизненное пространство, неважно, кто они — немцы, евреи, чехи или поляки.

В его голосе послышалось раздражение.

— Вот такие-то рассуждения и ослабили Британию. Минуло двадцать пять лет, она могла бы укрепить свое господство над миром, а вместо этого Британское содружество рассыпалось, и никто даже не пришел на помощь, когда ей пришлось сражаться. Она не тронула индийских богатеев; поддерживала выборное правительство в Индии, которое готово было отказаться от власти. Оттолкнула придирками Италию. Она рубит сук, на котором сидит, и принимает это за благо.