В русской литературе XX века всего две книги, авторы которых не описывают, а на собственном примере демонстрируют, что такое распад растоптанного человека: «Вторая книга» Надежды Мандельштам и «Колымские рассказы» Шаламова. У Шаламова особенно наглядны этапы постепенного разрушения личности: в «КР-2» случаются оборванные фразы, необоснованные инверсии, бессмысленные повторы, композиционные провалы, бормотание безумца. К семьдесят второму году он был руиной и не побоялся сделать себя еще одной, самой наглядной иллюстрацией главного тезиса: проект «Человек» надо закрывать.

Правда, в Европе был писатель, очень на Шаламова похожий и все-таки отличный от него в главном: поляк Тадеуш Боровский, автор книг «Прощание с Марией» и «У нас в Аушвице». Там то же неверие в человека и тот же отказ от любых утешений. Но Боровский пошел дальше: он каждого выжившего поставил под подозрение. Раз выжил - значит, кого-то предал или чем-то поступился. С таким мировоззрением жить было нельзя, и он, уцелев в Освенциме, не уцелел в аду собственной концепции: выбросился из окна в неполных 28 лет. Шаламов поставил под сомнение всех кроме себя, - но в конце концов изобразил ад собственного безумия, так что кончил, в сущности, тем же, просто Боровский не дожил до интерната психохроников.

Странно, что в сегодняшней России Шаламов оказался востребован: его экранизировали, сделали сериал «Завещание Ленина» - несколько более мастеровитый, чем обычная телепродукция (как-никак Досталь), но не дотягивающий, конечно, до шаламовской антиэстетики, его чудовищной точности и ледяной ненависти. Это продукция уровня «Штрафбата», предыдущей работы Досталя, которую от неожиданности перехвалили, даром что она очень ходульна и безвкусна. А понадобился сегодня Шаламов, как ни странно, для очередного развенчания русской революции: картина ведь называется не «Гнусность Сталина», а «Завещание Ленина». Вот оно, получается, завещание-то. Вот что Ленин-то нам оставил, вот к чему с фатальной неизбежностью приводят любые попытки изменить общество и человека. То есть дихотомия наконец сформулирована: либо любите такую стабильность, какая есть, либо будет вам ГУЛАГ.

Авторам невдомек, что ГУЛАГ и есть изнанка стабильности: пока ТУТ была стабильность, ТАМ была Колыма. Шаламов привлечен для иллюстрации тезисов, стопроцентно ему враждебных: он весь стоит на жажде полной и окончательной революции, которая отменила бы прежнего человека как он есть, - а с помощью его дикого, не интерпретируемого в человеческих терминах опыта нам доказывают именно абсолютность и безальтернативность этого самого человека: шаг влево, шаг вправо - ГУЛАГ.

То есть и после смерти не повезло.

22 июня 1941 года

Воспоминания об одном воскресенье

Валентина Ивановна Стукалева, 77 лет

Когда началась война, мне было одиннадцать лет. Очень хорошо помню 22 июня 1941 года. В тот день мы с моим младшим братом решили пойти в гости к нашим бывшим соседям - раньше мы жили в коммуналке на Шаболовке, а потом переехали в другую коммуналку на 5-й Тверской-Ямской. Но старых соседей, семью Губаревых, мы не забывали - очень уж хорошие люди были. У них было четверо детей, ну и нас с братом Сергеем двое, итого шестеро детей в квартире. И в тот день, 22 июня, решили с братом отправиться к ним в гости. Помню, что день был солнечный, радостный. Мы приехали на их новую квартиру. Там среднему сыну, Андрею, дали немного карманных денег, чтобы он сводил нас - меня, моего брата Сергея и свою сестру Марусю - в кино. Андрею было четырнадцать или пятнадцать лет, и ему нас, маленьких, поручили опекать. И мы поехали в кинотеатр «Авангард». Я сейчас уже и не помню, что тогда шел за фильм, но настроение у всех было веселое и праздничное.

А когда уже вернулись домой, навстречу нам во двор вышел старший брат Андрея Митя, который сказал, что только что было выступление Молотова по радио насчет начала войны. И все как-то сразу изменилось, померкло, потускнело.

А через несколько часов за нами приехал папа. Но мы уже были совсем другими. Такое чувство, что за эти несколько часов мы все резко повзрослели. Даже сам город изменился. Когда вечером мы вернулись домой, многие окна были заклеены крест-накрест бумажными лентами.

Потом взрослые начали думать, что же делать с детьми. И нас стали вывозить из города в специальные лагеря в целях безопасности. Нас с братом родители тоже отправили в лагерь под Рязань, но мы недолго в нем пробыли - около месяца.

1 сентября, конечно, никаких занятий в школе не было. А позднее одна девушка, комсомолка Наталья, к сожалению, сейчас не вспомню ее фамилию, собрала нас, ребятишек, и организовала что-то вроде дружины. Подобные дружины в Москве и еще были, наша носила девятый номер.

Под штаб дружины отдали полуподвальный первый этаж дома Водопьяновых, как его тогда все называли, по 5-й Тверской-Ямской, дом 30. А внутри этой дружины у нас была такая «тимуровская команда», состоящая из двадцати пяти человек, которая работала каждый день. Наша семья жила в доме номер семь, а по соседству, в пятом доме, находился госпиталь Бурденко. И мы ходили туда, помогали, устраивали специальные дежурства, да много чего делали. Всего в нашей дружине было двести человек. Учебу тоже не бросали: в первую военную зиму к нам в штаб стали ходить учителя, старались собирать детей по всей Москве, чтобы не отставали по программе. У нас даже были кружки.