— Зато у меня гуща, самое полезное.

— Ну уж — гу-гуща! — вмешался уже и Генка. — Навар с самовара!

Борис не ответил, поставил банку между ног и стал с наслаждением хлебать.

— Ну, как знаешь, — вздохнула Наташа, — а и действительно очень вкусно.

— Давно я не едал такой ухи, — согласился Борис. Он улыбался, впервые за весь день он казался всем доволен. Хлебал он медленно, с наслаждением, неторопливо обгладывал хрупкие рыбьи косточки, взяв в руки уже остывшую банку.

— Теперь будем ждать опенки, они варятся долго, — произнес он, облизывая ложку и пряча ее в узенький длинный карман.

— И все же я не пойму тебя, Борис, — сказал Роман, — почему у тебя там не нож, а ложка оказалась?

— Окажись она в рюкзаке, ее бы уже не было.

— Подумаешь — ценность, мы не то потеряли! — проговорил Генка.

— То, что мы потеряли, у нас еще будет, — нехотя ответил Борис, — а ценностью считается то, что не купишь и уже никогда не достанешь снова.

— Загадочно, — поеживаясь и ближе подвигаясь к костру, произнесла Зойка.

— Ты во всем ищешь загадочность, — хмыкнул Генка.

— И вовсе никакой загадки и тайны в моей ложке нет, — ответил все так же нехотя Борис, — просто это дедушкина память, она ему очень дорога, и он мне ее подарил, чтобы берег и помнил, вот и берегу…

— Что-нибудь опять с концлагерем связано? — тихо спросил Роман.

— Связано, — вздохнул Борис.

— Можно посмотреть? — Роман протянул руку.

— Смотри, — Борис вынул ложку.

Роман взял ее, ближе поднес к огню и стал рассматривать, наклонились и все остальные. На первый взгляд, в ложке ничего необычного не было, обыкновенная, алюминиевая, правда, несколько помельче тех, которые были у каждого из ребят дома, да ручка более тонкая и несколько заостренная в конце.

Но, присмотревшись, ребята увидели на ней какие-то надписи. Глубоко выцарапанные и наколотые точки. Все — латинскими буквами.

Одну из них, побольше, ребята разобрали сразу же — «Hans Weber».

Ложка переходила из рук в руки. И каждый подносил ее ближе к огню, пристально всматривался в выбитые точками и глубокие, так что не истерло время, выцарапанные надписи. — BR, CK, dJ, KC, — читали ребята, — Ю. Ф.

— Понятно, — тихо сказал Роман, — здесь инициалы бывших хозяев ложки, так?

— Да, — кивнул Борис.

— Ю. Ф. Такие буквы только в нашем алфавите, это, наверное, инициалы твоего дедушки?

— Да, Юрий Федорович…

— А кто же остальные, ты не спрашивал у дедушки?

— Не спрашивал, он мне сам, когда подарил ложку, все рассказал.

— Этих людей уже, наверное, нет в живых? — тихо и грустно спросила Зойка.

— Нет, — покачал головой Борис.

— Так что же тебе рассказывал дедушка? — нетерпеливо спросил Роман, подбрасывая в костер несколько толстых веток. Огонь вначале слегка притух, потом вспыхнул с новой силой, осветив внимательно настороженные лица ребят.

Борис слегка нахмурился, как бы сосредотачиваясь, так он всегда делал перед тем, как готовился отвечать урок.

— Ну, — начал он, — ложка эта, как вы, наверное, уже поняли, переходила из рук в руки и вообще-то считалась очень несчастливой… Первой, кому она принадлежала, был Ханс Вебер, это он и выбил свое имя на ручке. Он был немецким рабочим, антифашистом и попал в концлагерь в первый же год, как только власть в Германии захватили фашисты.

— Как назывался концлагерь? — спросила Зойка.

— Бухенвальд, это в Германии, возле города Веймара. Дедушка потом уже после войны ездил туда. И бывший концлагерь посетил, там сейчас уже нет бараков, их сожгли заключенные, когда восстали в сорок пятом году. Там больше памятники погибшим стоят и колокола бьют в память о погибших, да вы ведь все знаете песню…

— Бухенвальдский набат, — почти в один голос произнесли ребята.

Борис кивнул и продолжал:

— Мой дедушка попал в плен, когда его ранили. Тяжело ранили, в ногу и грудь. А было моему дедушке, знаете, сколько лет? — Борис слегка усмехнулся, как бы призывая всех к выражению удивления, — было ему всего восемнадцать лет, это как нашему пионервожатому Васе… Очнулся мой дедушка в лагере для военнопленных. А при лагере наши врачи и медсестры из городской больницы, которую фашисты разбомбили, что-то вроде госпиталя устроили, хотя никаких лекарств и даже бинтов, конечно, не было, немцы не давали. Даже операции делали без наркоза, представляете?

— Ужас… — зябко передернулась Зойка.

— Многие умирали, дедушка выжил, организм у него был крепкий, молодой. Когда немного поправился, решил бежать. Он и еще трое. Их поймали, страшно били. Те трое не выдержали, умерли, а дедушка снова в лагерь, теперь уже в такой, который охранялся и фашистами, и собаками. Но дедушка, когда его и еще несколько военнопленных повели в лес на заготовку дров, снова бежал, долго бродил по лесу, искал партизан. И однажды он наткнулся на целый отряд. Слышит, говорят по-нашему, бросился к ним и закричал от радости: «Здравствуйте, дорогие, здравствуйте, родные товарищи партизаны, я давно вас ищу, я советский солдат, убежал из плена…» А это оказался карательный отряд из немцев и полицаев. Они засаду устроили на партизан. И снова дедушку очень мучили, хотели расстрелять, да один какой-то пожалел, а вернее, даже не пожалел, а сказал так: «Молодой он еще, что толку от его смерти, пусть, собака, в каменоломнях поработает, там все равно подохнет, так хоть пользу фюреру принесет…» А то уже был концлагерь. Но и оттуда через полгода дедушка бежал. А когда его снова поймали, то уже, как неисправимого, тяжелого преступника, отправили в лагерь смерти, в Бухенвальд. Оттуда, мы знаете, редко кто возвращался живым.