Ему посвящали проповеди, и член рабочей партии заявил в палате общин, что когда трудящиеся возьмут власть в свои руки, то богатые будут помещены «рядом с человеком в зоологическом саду, где им самое место».

Наиболее странным было то обстоятельство, что хотя одни считали, что человека можно показывать в зверинце, другие — что нельзя, за целую неделю не нашлось и десятка тех, кто считал это безнравственным.

Кромарти абсолютно не заботила эта дискуссия, темой которой был он сам; мнения людей значили для него не больше, чем если бы он был настоящей обезьяной в клетке. Они значили для него даже меньше, так как понимай обезьяны то, что тысячи людей говорили о них, они также раздулись бы от гордости, как теперь страдали от ревности, видя, что их сосед собирает огромные толпы народа.

Кромарти сказал себе, что отныне его нисколько не интересует мир людей. Когда он смотрел сквозь решетку на возбужденные лица посетителей, наблюдавших за ним, ему приходилось делать усилие, чтобы прислушаться к разговорам о себе, но через некоторое время помимо своей воли он становился рассеян, так как ни люди, ни их мнения его не интересовали.

И вот когда он самодовольно убеждал себя в этом, одна мысль, пришедшая ему внезапно в голову, привела его в такое беспокойство, что он с минуту озирался, словно сбитый с толку, а затем в страхе устремился в свое убежище, в свою спальню, чего раньше никогда не делал, по крайней мере, так поспешно.

— Что, если я увижу Жозефину между ними? — спросил он себя вслух и до того явственно вообразил, как она приходит, что ему показалось, будто он видит, как она появляется в «Обезьяньем доме» и останавливается у решетки.

«Что мне тогда делать? — размышлял он. — Ничего. Что мне ей сказать? Тоже ничего. Нет, я не должен говорить с ней, я не хочу видеть ее. Когда я ее увижу, я сяду в кресло и буду смотреть в пол, пока она не уйдет, — конечно, если у меня хватит сил. Что со мной будет, если она придет? Может быть, она станет приходить ежедневно, будет смотреть на меня сквозь решетку и вдобавок еще окликнет и оскорбит меня, как это делают некоторые. Как я это перенесу?»

Затем он подумал: «А зачем ей приходить?» — и начал убеждать себя, что для ее прихода нет никаких причин и что он напрасно так испугался, — но это не помогло.

— Нет! — произнес он наконец, качая головой, — я чувствую, что она придет! Жозефина вольна прийти куда хочет, и однажды, выглянув, я увижу что она стоит перед клеткой. Рано или поздно это случится.

Затем Кромарти спросил себя, какие обстоятельства заставят Жозефину смотреть на него. Зачем она придет? Для того ли, чтобы насмехаться над ним, или же потому, что теперь, когда уже поздно, она раскаивается, что послала его сюда?

«Нет! — решил он. — Нет, Жозефина никогда не раскается, а если раскается, то никогда не признается в этом. Если она придет сюда, то только для того, чтобы оскорбить меня еще сильнее, чем она это делала обычно; она придет мучить меня, потому что это ее забавляет, и я завишу от ее сострадания. Боже, у нее нет ко мне сострадания!»

Теперь Кромарти, еще полчаса тому назад столь гордый своим полным безразличием к человечеству и к его мнениям, начал плакать и стонать, как ребенок, спрятавшись в своей спальне. Он просидел на краю постели с четверть часа, закрыв лицо руками, и слезы стекали по его пальцам. Его неотступно терзал новый страх, он твердил, что не может чувствовать себя в безопасности, так как Жозефина принесет пистолет и застрелит его через решетку. Затем он стал думать, что ей нет до него дела, и если она придет к нему, то только оттого, что любит быть на виду и чтобы услышать, как о ней говорят друзья, и увидеть свое имя в газетах. Наконец он привел себя в порядок, умылся, осушил глаза и вернулся в клетку, перед которой за время его отсутствия, как легко себе представить, собралась громадная толпа, с нетерпением ожидавшая его появления.

И тут можно было снова убедиться в том, как Кромарти якобы не считался с людьми и их мнением. Едва он вступил в клетку на виду у публики, как немедленно превратился из смешного, несчастного существа, морщившегося, чтобы сдержать слезы, в абсолютно спокойного и вполне владеющего собой человека, не выказывающего волнения. Разве это спокойствие не свидетельствовало о том, что ему нет дела до людей? Потому ли, что он не заботился о человечестве, совершал он над собой эти усилия, глотая комок, который подкатывал к горлу, сдерживая слезы, готовые хлынуть из глаз, хмуря брови и словно бы раздумывая: делает ли он все это потому, что не заботится о человечестве?

Странное обстоятельство: Кромарти в течение трех недель считал, что Жозефина непременно должна нанести ему визит. В продолжение этих трех недель не было минуты, чтобы он не думал об этой девушке, не было ночи, когда она не снилась бы ему. Но ему ни разу не пришло в голову, что он не увидится с нею. Он говорил себе тысячи раз: «Мы расстались навсегда» — и ни разу не спросил себя: «Почему я это говорю?»

Однажды вечером он даже прошел тем же путем, которым ходили они с Жозефиной, от одной клетки к другой, как в день их разрыва. Но теперь все эти сантименты были от него так далеко, а он сам, осмеянный, забытый, разрезал страницы книги Мюди [22] , и его не переставал тревожить страшный вопрос: «Когда она придет? Сейчас, сегодня или, может быть, завтра? Придет ли на этой неделе или в этом месяце?»

Сердце его затрепетало, когда он понял, что никогда не узнает о дне ее прихода и никогда не будет к нему готов.

Со своими тревогами Кромарти походил на крестьянина, приехавшего в город на другой день после закрытия ярмарки: Жозефина заходила взглянуть на него в тот день двумя часами раньше, чем он вообще начал думать о ней.

Придя в зоологический сад, Жозефина не отдавала себе ясного отчета, зачем она здесь. С того дня, как она узнала об «отвратительном поступке», который совершил Джон, она ежедневно клялась себе, что никогда больше его не увидит и даже не станет думать о нем. Но каждый день она только о нем и думала, и каждый день гнев толкал ее отправиться в Риджент-парк, и мысли ее постоянно возвращались к тому, как бы ей получше наказать Кромарти за такое поведение.