Вначале это было для нее непереносимо. Она узнала новость от отца за завтраком, когда он читал «Таймс», а она молча сидела за столом, следя за тем, чтобы яйца были сварены как положено, ибо отец ее любил аккуратность, и разливала кофе. Позавтракав, Жозефина нашла «Таймс» и прочла статью «Редкое приобретение Зоологического общества». Она сказала тогда себе, что никогда не забудет и не простит нанесенной ей обиды, и что пока она сидела за завтраком, она повзрослела на несколько лет.

С течением времени Жозефинина ярость не утихала; нет, она возрастала и за день проходила до двенадцати, а то и более фаз.

Она то смеялась над бедным глупым Джоном, то удивлялась тому, как он нелепо рассудил, где его место, то обращала свое негодование против Зоологического общества, допустившего такое оскорбление благопристойности, то с горечью думала о безрассудстве человечества, которое охотно принимало участие в грустном спектакле, где несчастный Джон играл такую роль, и тем ставило себя на одну доску с ним.

Снова она вспоминала о его тщеславии, которое довело его до этого состояния. Без сомнения, он хотел, чтобы все заговорили о ней, Жозефине. Конечно, Джон сделал это исключительно ей в отместку. Но он выбрал для этого неудачный способ. Она действительно пойдет в зверинец и покажет ему, что ей нет до него дела; нет, лучше: она посетит его соседку-обезьяну. Так она наилучшим образом продемонстрирует свое безразличие к нему и превосходство над грубой толпой. Ничто не заставит ее взглянуть на такое низкое существо, как Джон. Она не могла отнестись к его поступку с безразличием. Это было хорошо продуманное оскорбление, но, к счастью, страдает он один, так как она всегда была о нем дурного мнения, и его последняя выходка ничего не изменила. Право же, он значил для нее не больше, чем любое животное в зверинце.

Так мисс Лэкетт ходила по замкнутому кругу, то призывая мщение на Кромарти, то клянясь себе, что ей дела нет до него и что она никогда не беспокоилась и не станет беспокоиться о нем. Но чтобы она ни говорила, она не могла думать ни о чем другом. По ночам она лежала без сна, говоря себе то одно, то другое и, десять раз меняя свое мнение, ворочалась на постели. В таких терзаниях провела она первые трое или четверо суток. Было нечто, ранившее мисс Лэкетт еще больше, чем поступок Кромарти, — это было сознание ее собственной низости и вульгарности. Все, что она чувствовала, все, что она говорила, было вульгарно. Ее озабоченность Кромарти была вульгарна, и всякое чувство к нему было унизительно. Действительно, после первых тяжелых дней она готова была простить его, но она не могла простить себя. Все ее самоуважение восставало против этого, она ведь знала, что она не была беспристрастной. Она оскорбила сама себя сильнее, чем это могли сделать бесчисленные толпы, глазеющие на Кромарти. Она сделала вывод, что глубоко разочарована в себе, и подивилась, как это она так долго не подозревала о подобных сторонах своего характера.

Когда она обратила свой гнев и презрение против себя самой, то решилась наконец отправиться посмотреть на Джона или, точнее, на шимпанзе рядом с ним, так как она повторяла себе, что не будет смотреть на Кромарти, потому что не вынесет этого. Она окончательно утвердилась в своем намерении при мысли, что он почувствует себя наказанным, когда встретит ее взгляд, полный холодного презрения.

Все вышло совсем не так, как того ожидала мисс Лэкетт. Перед «Обезьяньим домом» собралась толпа, и лишь только Жозефина приблизилась, как оказалась в конце очереди жаждущих взглянуть на «Человека». Со всех сторон до нее долетали шутки в его адрес, впрочем, вполне приличные, так как среди посетителей было больше женщин. Очередь продвигалась вперед весьма медленно.

Наконец когда Жозефина оказалась в самом здании, она не смогла выполнить свое намерение и смотреть только на обезьян, так как, едва взглянув на них, вынуждена была закрыть глаза, чтобы сдержать тошноту. Очень скоро она оказалась перед самой клеткой Кромарти и стала растерянно его разглядывать. В это время он ходил взад-вперед по клетке (занятие это отнимало у него гораздо больше времени, чем он мог предположить), но Жозефина не решалась заговорить с ним и боялась, что он ее увидит.

Он вышагивал взад и вперед за проволочной решеткой, сцепив руки за спиной и опустив голову, пока не доходил до угла, где поворачивался на каблуках и поднимал голову. Его лицо ничего не выражало.

Удаляясь от клетки, мисс Лэкетт получила еще один удар, так как случайно посмотрела в сторону, и ее взгляд остановился на орангутанге. Это животное в безутешном горе сидело на полу, в его спутанном и всклокоченном длинном красноватом мехе застряла солома. Его глубоко сидящие коричневые глаза смотрели на нее в упор, черные ноздри раздувались. Так вот на какое животное походил ее возлюбленный! Вот с этим-то меланхоличным Калибаном [23] сравнивали его посетители! Так эта чудовищная уродливая обезьяна — подходящая компания для человека, которого она считала своим возлюбленным! Для человека, за которого она собиралась замуж!

Мисс Лэкетт тихонько выскользнула из «Обезьяньего дома», полная отвращения и стыда. Ей было стыдно за все за свои чувства, за свою слабость, из-за которой Джон дошел до этого. Ей было стыдно за зрителей, за себя, за весь грязный мир, где существовали люди и животные, похожие на них. К ее стыду примешался страх, возраставший с каждым ее шагом. Она боялась, что ее узнают, и на всех прохожих смотрела с беспокойством. Даже выйдя из сада, она не почувствовала себя в безопасности, так что села в наемный автомобиль, но продолжала поминутно поглядывать в боковое стекло. Никто ее не преследовал.

«Слава богу, все хорошо! Опасность миновала», — подумала она, хотя и не могла признаться себе, какой именно опасности остерегалась. Быть может, она боялась, что ее тоже запрут в клетке…

На следующий день мисс Лэкетт почти избавилась от болезненного впечатления, оставшегося у нее после посещения зверинца, и главным образом чувствовала облегчение, что это осталось в прошлом.

«Никогда больше я не совершу подобного безрассудства! — подумала она. — Никогда больше не подвергну себя такому ужасному риску. Никогда больше не стану думать об этом бедняге, так как мне это не нужно. Справедливости ради надо было сходить туда и посмотреть на него, хотя бы тайком. Было бы трусостью не пойти, это не в моем характере. Но будет трусостью и пойти снова. Это будет слабость После того, как я удовлетворила свое любопытство, необходимо его подавить. Теперь я знаю самое худшее, и мне следует обо всем забыть. Если отправлюсь туда снова, то это будет больно для меня и несправедливо по отношению к нему, так как он может меня узнать; если он проведает о том, что я приходила дважды, то станет питать ложные надежды. Он может решить, что я хотела поговорить с ним. И будет далек, очень далек от истины! Думаю, он сошел с ума. Я уверена, он лишился рассудка. Я это чувствую. Говорить с ним — все равно что общаться с сумасшедшими родственниками, которых видишь раз в году. Но, к счастью, мои намерения не противоречат моему долгу: я не должна его видеть, меня даже страшит эта мысль. Больше нечего говорить об этом».