Соседи поговаривали, что скоро все их дома снесут, переселят по квартирам. У кого было хозяйство и большие огороды, те сильно переживали, а Зайнап с матерью слушали и не понимали, хорошо это будет или плохо?

– Меня Якуб сюда привел в восемнадцать лет, мы тут жизнь свою начинали, все вы тут родились и росли. Жалко будет уходить, да и лишимся мы и кур, и яиц, и винограда, – говорила мать.

Овощей в тот год посадили совсем немного, только для себя. У несчастной сестры свекровь умерла, муж от пьянства сильно болел, ничем не хотел заниматься. Теперь все хозяйство, большой дом и денежки, припрятанные свекровью-скрягой, перешли к ней с полного согласия свекра. Вдруг оказалось, что она может управлять этим хозяйством с умом и рачительностью. Советы давал свекор, совсем еще не старый мужчина. Они и хозяйством занимались, и уединившись где-нибудь в закутке, любили друг друга. Наступил мир в доме, стол был сытным, пьяница-муж ни о чем не догадывался, он уже и пить-то не мог, почти все время лежал, печень у него разваливалась и сильно болела. Врачи говорили, что лечить уже поздно, еще помучается немного и умрет.

Перестала дочка приходить и обдирать мать, богатела на глазах, но помощь ни матери, ни Зайнап не предлагала.

Соня каждый месяц с оказией пересылала им понемногу продуктов, а то и денежку положит. В письмах писала о своих заботах: Галочку на прививку носила, Галочке шубку купили, все о Галочке, о Тимоше – реже. Она была откровенно счастлива, и никто никогда не подумал бы, что не она в чреве своем выносила и родила этого ребенка.

Мать с опаской поглядывала на Зайнап: вдруг заревнует, потребует вернуть ребенка? Но Зайнап была спокойна, она радовалась за Соню и за девочку и ни разу не вспомнила, что это ее дочь.

К концу лета Соня сообщила, что их переводят, заехать она не сможет, лететь они будут прямо с их аэродрома военным транспортным самолетом до Москвы, а потом будут добираться до нового места службы на поезде. Она, как всегда, выезжала вместе с мужем, несмотря на то, что теперь у них была маленькая дочка Галочка.

Матери так хотелось увидеть свою Сонечку! И хоть бы одним глазком взглянуть на внучку, но Соня и Тимофей держались твердо, они даже фотографии девочки не пересылали.

Снова подошел сентябрь, началась учеба. Зайнап приходилось ездить на автобусе на другой конец большого города. Соня переслала три отреза костюмной шерсти, мать с Зайнап скроили девочке две красивых юбочки, жилетку, а пиджак сами не решились шить, заказали в ателье. Девочка повзрослела, еще больше похорошела, а в новых нарядах она была очень привлекательна, на нее оглядывались. Пытались с нею познакомиться, но она сторонилась всех особей мужского пола – животный страх сковывал ее при воспоминаниях о пережитом и еще больший при мысли, что такое может когда-нибудь повториться.

В один из осенних вечеров Зайнап возвращалась из училища позднее, шла подготовка к концерту, посвященному Великому Октябрю. Сначала репетировали пьесу, у нее была роль узбечки, которая, ослушавшись отца и братьев, красных бойцов, сняла чадру и показала лицо иноверцам. В финале ее забрасывали камнями, и она героически умирала, но чадру не надевала, потому что верила в революцию, в то, что женщина будет равна с мужчиной, она верила в будущий коммунизм на всей земле… У нее сохранились яркие узбекские платья и шаровары, в них она будет играть в пьесе, а потом танцевать народный танец со своим долговязым старостой.

До автобуса они шли вместе, он по-братски чмокнул в щеку свою подружку, подсадил в переднюю дверь – и она лицом к лицу столкнулась с Петром.

– О, Змейка, здравствуй! Как ты похорошела, глаз не оторвать!

Зайнап потупилась, дверь уже захлопнулась, выскочить она не могла. Краска залила ее нежное личико, глаза наполнились слезами от стыда, а еще больше – от страха.

– Ну чего ты, Змейка? Да не бойся, я тебя обижать не стану, я провожу тебя до дома, вот и все.

– Не нужно меня провожать, я вас не знаю и знать не хочу.

– Ой ли? Мы что же, совсем не знакомы? Или у тебя память плохая? Или «таких», – он выделил это слово, – много, не я один был?

– Оставьте меня, – девочка дрожала всем телом и плакала.

– Эй, хороший русский офицер, зачем обижаешь маленькую узбекскую девочку? – вступился пожилой узбек в стеганом ватном халате, в тюбетейке и резиновых калошах.

– Да чего ты к ней прицепился? – поддержал узбека второй, стоявший рядом с Петром офицер. – Тебе что, мало скандалов, чего нарываешься?

Петр посмотрел на него тяжелым взглядом, перевел его на Зайнап, подмигнул, оскалился:

– Ладно, живи, Змейка, да запомни – мы обязательно встретимся. Обязательно! И скоро!

Старый узбек взял девочку за руку:

– Не бойся, кизим, не бойся. Где ты живешь? Я тебя домой отведу.

Через некоторое время, недели через две-три, Зайнап вместе с сокурсницами вышла из училища. Была уже поздняя осень, но дневное солнце еще пригревало, листья с чинаров опадали, ковром устилали землю и шуршали под ногами. Молодежь шла, поддевая эти сухие листья, Зайнап тоже сосредоточилась на них, на их шорохах и вовсе не заметила, что невдалеке притаился Петр. Он уже не первый раз приходил на эту остановку – что за служба у него была и где он брал столько свободного времени? – приходил и высматривал, куда утром входит и откуда вечером выходит Зайнап. Теперь он тайком запрыгивал на заднюю площадку автобуса и, пригибаясь и скрываясь, дождался, когда Зайнап сошла на своей остановке, выпрыгнул следом за ней.

– Здравствуй, Змейка! Видишь, я тебя нашел, теперь я знаю, где ты живешь, спрятаться тебе не удастся, придется со мною видеться.

Онемевшая, обомлевшая от ужаса Зайнап смотрела на Петра, как на чудовище, он и был чудовищем, только обличенном в человеческий образ.

Девочка стремглав кинулась к калитке, но он перехватил ее руку, рывком прижал к себе:

– Моей будешь! В субботу приду к фонтану на площади, посмотрим, куда сходить. Хочешь, в кино? Или в кафе? – он наклонился, поцеловал Зайнап в губы. – Ладно, иди, успокойся. В субботу в два часа буду ждать.