Времена были строгие. Когда одинокие женщины рожали ребенка, их осуждали все – и на работе, и соседи, и семья. Никто не хотел подумать, что ее обманули и бросили, или она была одинока в том критическом возрасте, когда рожать уже времени почти не осталось, а хотелось стать матерью. Этих женщин клеймили позором, а детей их вслух называли нагулянными или подзаборниками. Узбечку вообще могли забить камнями. Слава богу, великий Советский Союз к этому времени так перемешал все нации и народы, что кроме дальних кишлаков, чистой узбекской крови почти не осталось.

Рожали тогда одинокие. Кто от неистребимого желания материнства, кто от безвыходности положения. Но это были взрослые женщины, а Зайнап была маленькой девочкой, которую и защитить было некому, ни отца, ни старших братьев у нее не было.

Соня истоптала все ноги, но все-таки нашла акушерку, которая за большие деньги согласилась прийти к ним домой и осмотреть Зайнап.

– Да вот он! Вот сердечко бьется, – послушав трубочкой где-то под пупком у девочки.

Расспросив Зайнап и мать, акушерка определила:

– Уже четыре месяца, сейчас быстро расти начнет, со дня на день зашевелится. И крупным будет. Доносит ли девочка, хрупкая она очень. Скорее всего или сбросит, или не разродится. Сейчас уже ничего сделать нельзя. Увезите-ка вы ее куда-нибудь, на показ соседям не выставляйте, засмеют и запозорят.

Зайнап с испугом смотрела на акушерку, на Соню, на мать – она не могла осмыслить, что говорит эта женщина. Потом тихонько заплакала, прижалась к Соне, несчастная и до конца не понимающая, что же происходит.

Акушерка получила свои деньги, обещала, что нигде, никогда и никому не расскажет об их беде. И добавила:

– Если сбросит, похороните дитеночка тихонько, где-нибудь подальше. А уж если рожать будет – без доктора вам не обойтись, девочка сама погибнуть может.

Страшные слова, страшный приговор повис в воздухе. Долго молчали. Матери капель сердечных накапали. Соня заварила чаю, запарила его мятой, всем налила и начала разговор:

– Ребенка будем рожать. Я съезжу домой, поговорю со своим Тимофеем, если он согласится, мы Зайнап заберем к себе; родит, дальше видно будет.

Для себя Сонечка уже решила: она уговорит и мужа, и Зайнап, и ребенка они возьмут себе. Усыновят или как-нибудь уж оформят. Что Тимофей согласится, Соня почти не сомневалась, он уже заговаривал, что, может быть, мальчика или девочку из детдома взять… Соня с ним соглашалась, только хотелось им уже осесть где-то постоянно, чтобы ребенка не таскать по разным гарнизоном.

Только одно сильно смущало Соню: сумеет ли муж понять то несчастье, которое случилась с сестренкой? Он раньше очень любил Зайнап, любил как дочку. Сумеет ли он не осудить ее сурово, он ведь мужчина, у них свои взгляды, и они сильно отличаются от женских. Хотя в истории с Зайнап ее вины не было, мужчина не всегда все может понять. Они сами совершают необдуманные, а иногда обдуманные и жестокие поступки, но так уж у людей повелось, что всегда и во всем винят женщину. Не захотела бы, оно бы и не случилось. Хотя Зайнап была абсолютно невиновна, но кто же это видел? Кто может подтвердить? Никто…

– А ты, Звездочка, доучись до зимней сессии, сдай экзамены и я тебя заберу. Только одевайся теперь в узбекские платья, в них никто ничего не заметит. Удивятся – скажешь, мама так велела одеваться. Они тебя все любят и особенно донимать не будут, успокоятся.

Бедная та моя девочка! Что же ты испытала и сколько тебе еще пережить придется! – Соня обняла сестренку, прижала ее к себе и погладила по голове. – Не плачь, мы с мамой тебя никому в обиду не дадим.

И она все-таки решила до отъезда встретиться с Петром, поговорить с ним. Но ни матери, ни Зайнап она о своем решении не сказала.

Соня и сама точно не знала, как построить разговор, как донести до человека, какой чудовищный поступок он совершил, как усовестить его? И чего она от него хотела, она для самой себя не знала.

Петр попал в Узбекистан по своей вине. Он был от хорошего корня: его дед был из семьи обедневших дворян, настолько обедневших, что их за дворян и не считали. Маленькое именьице под Тверью едва прокармливало большую семью. Прошение за прошением, все-таки деда взяли в юнкерскую школу; он стал боевым офицером, очень смелым и разумным, солдат берег, не угнетал. Пришла революция, он вместе со своим полком перешел на ее сторону. Его оценили по боевым заслугам и уму, стал он в Красной армии командовать полком, дивизией; стал штабистом – стратегом, его даже Сталин знал. Дважды его забирали на Лубянку, но по распоряжению Самого Берия вынужден был его отпускать.

Отец Петра тоже был кадровым офицером, в Великую Отечественную отличился, много орденов и медалей заслужил, а к концу войны получил генеральские погоны и должность в Генеральском штабе.

Само собою вытекало, что единственный его сын тоже должен стать офицером. Вопреки и против воли матери, любившей и балующей свое единственное чадушко, которое уже в свои юные лета развлекалось, как хотело, пользуясь занятостью отца и его неучастием в воспитании сына и безумной и бездумной любовью матери, генерал отдал мальчишку четырнадцати лет отроду в Суворовское училище. Не мог потомок офицера, сам боевой офицер видеть разболтанность и разгильдяйство своего сына. Потом «поступил его» в высшее военное училище, уже маячила впереди академия и блестящая карьера, но сын его, взяв от отца и деда молодецкую стать, мужскую красоту, увы, не взял ответственность, порядочность и обязательность.