Вместе с Зайнап вычистили они освободившееся место, где стояли клети, побелили дом и стали ожидать дня выписки мамы из больницы.

Мать одобрила все действия Сони, хотя было ей непривычно, что козы не блеют по утрам, прося освободить переполненное густым, жирным молоком вымя, что стало так много свободного времени и места во дворе.

Втроем посоветовались, обсудили, какие вещи купить Зайнап, и отправились сестры в главный универмаг. Глазки Зайнап загорались при виде нарядных платьиц, туфелек, они смотрели, что им по карману, и покупали обновки. Еще Соня привезла яркий красивый плащик, ботики, теперь она будет не хуже Лариски! И тут же поникла девочка: нет, она хуже, она намного хуже подружки, с нею такое произошло…

Зайнап молчала. А мать только на третий день пребывания дома улучила момент, чтобы девочка не услышала, рассказала Соне о случившейся беде. Посидели, погоревали, поплакали и решили, что об этом никогда не будут вспоминать сами и с Зайнап на эту тему говорить не будут.

Соня написала письмо мужу, объяснила, что должна сейчас пожить у мамы, выходить ее, поставить на ноги; что он должен ее понять и не должен обижаться. Тимофей Сергеевич очень любил Сонечку, ее мягкий покладистый характер, ее хозяйственность сделали их отношения добрыми; они как бы срослись воедино. Одиноко ему было без жены, но он ее понимал и согласился потерпеть.

– А может быть, привози маму и Зайнап, пусть у нас поживут, ну, на время, пока мама окрепнет? – сказал он Соне по телефону.

– Ну что ты, Тимоша! Зайнап же через неделю учиться начнет в педучилище, учебный год начинается. И мама не согласится, да и не выдержит она такую дальнюю дорогу. Уж потерпи, миленький, я все здесь налажу и приеду.

На том и порешили.

Сестры заготовили тетради, ручки, купили новый портфельчик к первому сентября. Соня и мама проводили нарядную девочку до калитки, дальше она не позволила, она же теперь студентка, а не первоклассница.

Первое сентября пришлось на субботу, решались организационные вопросы, списывались расписания занятий, получали учебники и знакомились друг с другом.

Мальчиков было всего двое в их группе: один – очкарик, низенький, хилый, молчаливый; другой – высокий длинноногий и длиннорукий, несуразный, похожий на Буратино, этот был очень общительным. Он вмиг со всеми перезнакомился, уже разузнал, как зовут преподавателей, кто из них очень строгий, а кто нет, в общем, его старостой и назначили. Он, как и Зайнап, был полукровкой, от русской матери и отца-узбека, говорил на двух языках свободно; они с Зайнап сразу стали друзьями и уселись за один стол.

На следующей неделе, в субботу, забежала Лариска, стала рассказывать о новой школе, что там почти все такие богатые, некоторых и в школу, и обратно на машинах возят; не преминула вскользь сказать, что ее папа получил повышение, теперь и ее часто на машине возят.

– Ой, Зайнап, видела я твоего Петра, пьяный-пьяный, его патруль прямо с площади забрал.

– Какой он мой? – потупилась Зайнап. – Один танец с ним станцевала, чем же он мой?

– Нет, Зайнап, он в тебя влюбился, точно. Мы с мамой в Военторге были, так он меня так тихонечко спросил, что это тебя не видно и где ты живешь? Хорошо, что мама не заметила, было бы мне тогда!

– И никогда не говори! Мне учиться надо, а не с лейтенантами гулять!

Девочка никогда не считала дни между «этим», а мать, еще не набравшаяся сил и позволившая себе расслабиться, уйти в болезнь (ей стало нечего делать, Соня всю работу по дому взяла на себя, вот мать и стала прислушиваться к толчкам в сердце, к боли, время от времени прикладывала руку к груди и вслушивалась в неровный ритм изношенного сердца). Так и проглядели главное – Зайнап была беременна. На удивление, при всей своей хрупкости она совершенно не чувствовала, что в ней зарождается новая жизнь, ей не тошнило, голова не кружилась. Она вместе со всеми бегала и прыгала на физкультуре, с Соней они срезали уродившийся в том году виноград и таскали тяжелые ящики на подворье соседям, которые за полцены скупали, а потом перепродавали золотые гроздья крупного винограда.

Как-то мать заикнулась, что совсем дешево отдаем, на что Соня резонно ответила:

– А что же с ним делать? На зиму вам оставим, я с собою ящичек увезу, а остальное в землю закапывать? Я продавать не пойду, Зайнап тоже, а о тебе, мамочка, и говорить нечего. Пусть хоть половина денег вам достанется, да я немного помогу, зиму проживете. Еще дров и угля подкупим, чтоб печку было чем топить.

Соня прожила в Самарканде больше месяца, по мужу скучала, а ее Тимофей Сергеевич истосковался вконец. Уработавшись на службе почти до полного бессилия, он все-таки садился к столу и писал своей Сонечке очередное письмо: приезжай, милая, совсем мне без тебя одиноко. А потом вызвал жену на переговоры и сообщил, что ему предлагают повышение, но ехать нужно далеко и срочно.

– Куда же, Тимоша?

– Не телефонный разговор. Предлагают два места, нужно срочно принимать решение. Вылетай завтра же.

Сонечка и сама понимала, что зажилась она у мамы, и мать это понимала, но так ей спокойно и размеренно жилось за старшей дочкой! Расставание было горестным, плакали все. Зайнап так и не рассказала сестре о перенесенном насилии, она снова купалась в любви матери и Сони, в их заботе; она сама уже почти забыла о случившемся.

«Это» у Зайнап еще не перешло в четкий цикл, оно то было, то не было; она ведь еще совсем маленькая была, и ни мать, ни она сама не обратили внимание, что уже третий месяц ее трусики оставались чистыми.