Той весной было и радостное событие: отпустили теософов, всех, кроме четырёх, в том числе мамы. Она получила три года ссылки в Берёзове. В приговоре её преступление было так туманно сформулировано, что она даже не поняла, в чём её обвиняют. А на вопрос председателю тройки: «А по существу?» «А по существу, это вам, чтобы было неповадно в советской школе воспитывать юношество в идеалистическом духе. Ну и прежнюю принадлежность к партии эсеров мы не сбрасываем со счетов».

От освобождённых друзей мы узнали, что она здорова, бодра, занимается в тюрьме чтением лекций товарищам по камере о том, что не следует поддаваться унынию, о бодрости духа. С теми, кто тосковал, падал духом, она общалась индивидуально, помогала легче переносить и психологические и физические тяготы заточения.

Вскоре мама с очередным этапом уехала в Тобольский изолятор. Этот период своей жизни она описала в неоконченной рукописи «Россия сквозь призму тюрьмы».

Может быть, из-за недовольства рабочих, а, может быть, просто из-за того, что срок вышел, меня сняли из оплёточного цеха и отправили в отжигалку. Это был очень высокий каменный сарай. Посередине был вырыт большой круглый котлован. В него с помощью «кошки» (ручного крана) ставились мармины — чугунные сосуды, каждый в окружении нескольких форсунок. Каждый мармин — с сорокаведёрную бочку. В них закладывались бухты (рабочие говорили «буфты») медной проволоки, весом по два-три пуда, которые засыпались мелким просеянным песком.

Мармины закрывались крышками, потом закрывали железными щитами весь котлован. Включались форсунки и сарай наполнялся едким чёрным мазутным дымом. Никакой вентиляции в цеху не было, эта «баня» топилась по-чёрному. Просто в верхнем ряду окон были выбиты все стёкла. Но так как дым от добрых трёх десятков форсунок не успевал в них выходить, то держали открытыми ворота. Был очень холодный и ветреный март, с улицы в спину несло морозным воздухом, мармины, песок и медь раскалялись докрасна и от них несло нестерпимым жаром. Часа через три топка раскрывалась, и рабочие длинными баграми растаскивали бухты, выкапывая их из песка и разбрасывая по полу для остывания.

Песок должен был быть чистым, между тем во время отжигания в него набивалась медная окалина. Поэтому, пока одна партия песка прожаривалась, другая — просеивалась. Для этого в углах стояли грохоты и рабочие, в клубах пыли и мелкой медной окалины, смешанной с нефтяным дымом и копотью, кидали на них песок заступами.

Работёнка, прямо скажу, была «такая», рабочие носили защитные очки, и всё-таки глаза у всех были воспалённые и красные. Чтобы не задохнуться, они наматывали вокруг нижней части лица примитивный противогаз — полотенце, пропитанное водкой. Поэтому они всегда были обалдевшие, что и требовалось, так как, говорили они, выдержать эту работу с ясной головой невозможно. Вид у них был такой измождённый, что, я думаю, год работы вполне гарантировал им если не туберкулёз, то уж по крайней мере силикоз. Вероятно, черти, которые топят в аду смоляные котлы, не согласились бы перейти в отжигалку, даже при переводе их на восьмичасовой рабочий день и даже при улучшенных условиях труда. Условия были, мягко выражаясь, дискомфортные.

В мои обязанности входило грохотать песок, засыпать его в мармины, открывать и закрывать крышки и т. д. Тяжёлой работой меня нельзя было удивить, но резко континентальный климат вышел мне боком. Я продержался положенные 10 дней и ушёл очень довольный тем, что не просился перевести меня раньше и тем, что отделался всего лишь радикулитом.

Следующим испытанием был сигарный цех. К курению он не имел никакого отношения. Сигарами назывались крутильные станки, имевшие форму сигар. Они были установлены в горизонтальном направлении и представляли собой толстые заострённые на конце стальные трубы метров двух с половиной длиной и сантиметров 25 в диаметре. В трубах были окна, сквозь окна виднелись семь бобин, на которых были намотаны килограммов по пять стальной проволоки. Катушки были так ловко подвешены, что, хотя они находились внутри сигары, они сохраняли своё положение, когда сигары вращались, и только покачивались. Проволоки со всех бобин проходили в отверстия в конце сигар. Вращаясь, сигары свивали проволоку в семижильный трос, которым крепились антенны радиостанций, нефтяные вышки, опоры электропередач.

Когда рабочий включал рубильник, сигара начинала раскручиваться, сперва с солидным жужжанием шмеля, постепенно повышая тон, переходила на комариный писк и, наконец, затихала просто потому, что ухо уже не воспринимало сверхвысокой ноты. Боюсь соврать, но помнится, что она крутилась со скоростью две с половиной тысячи оборотов в минуту. При этом окна сигары сливались с каркасом и вся она превращалась в некое бесплотное видение, внутри которого висели на воздухе мерно покачивавшиеся стальные бобины.

Трос наматывался на барабан со скоростью сантиметров 30 в секунду. Если хоть на одной бобине кончалась или обрывалась проволока, на барабан шёл брак. Заметишь обрыв через пять секунд, изволь размотать барабан на полтора метра троса и вручную доматывать чертовски упругую недостающую жилу. Её надо было пальцами вдавить в ручей, раздвигая скрутившегося змия и потом спаять серебром на газовой горелке с оборванным концом, да так, чтобы на тросе в этом месте не было заметно почти никакой выпуклости.

К этому остаётся добавить, что сигары стояли рядами в метре одна от другой, что на них не было никаких ограждений. И если б рабочий, мечась в узком проходе, упал бы на свою сигару или на соседнюю, вращавшуюся у него за спиной, смерть ему или, по крайней мере, увечье, были бы обеспечены.

Мы пришли в цех втроём: студент старших курсов Абрам Шуляк, удивительно работящий и хозяйственный мужик, Юра Зайченко, отчаянный парнишка с моего курса, про которого я только и знал, что он очень курнос, и я. Шуляк принялся тщательно изучать станок, отвинтил и привинтил все болтики, подтянул все барашки, проверил все пружинки. Так же старательно он проверил щиток, барабан, набил в барабан штауферы. На всё это он потратил полдня, но зато, когда включил сигару, работа у него сразу пошла. Мы с Юрой решили не терять времени, взялись за дело, но быстро упустили оборвавшиеся концы, с пайкой мучились по два часа на каждой, подкручивая трос, изломали все руки и к концу дня убедились, что сделали меньше Шуляка. В среднем за первый табель мы выработали по 70 % нормы, Шуляк — 85 %. Голиневич ругался — Институту убыток, перевод из кассы завода вышел не полноценный. Рабочие над нами потешались: