Прекрасные американские дороги бросались под колеса красной вытянутой «Тойоты». И ровная чистая зелень ждала их и провожала, ждала и провожала, на огромной скорости становясь в боковом зрении плоскостью желтоватого цвета.

Через каждые два-три часа они останавливались на очередной автозаправке. В закусочной, переполненной проезжающими, Витя то и дело вздрагивал, «увидев» в толпе ещё одну девочку со светлыми сыпучими волосами. Сашка! И Манечка чудилась ему среди прочих. Вон та невысокая женщина в голубом костюме… Только с Мишкой никого не спутаешь, таких — некоординированных, похоже, здесь нет.

В Питсбурге он купил пластиковую карточку и набрал домашний номер. Первым делом сказал, что звонит из многолюдья, как бы объяснив этим отсутствие нежных слов.

— Как ты? Как дети? — спросил Манечку.

— Дети в полном порядке и любят тебя. — И потому, что она не сказала ни полслова о себе, ясно: всё поняла.

— Рядом с тобой женщина?

— В данный момент?

Она не спрашивала, где он и когда вернётся, здоров ли, чем занят. Он и сам в этот миг не знал, что будет делать завтра. Она только сказала:

— До встречи, милый.

Представить себя с Манечкой рядом, тело к телу, он не мог, но рванулся к чему-то нераздельному, что было его миром: и Манечка, и дети, и деревья в его саду, и ветры в предвечерний час.

Чужая женщина в чужом доме на чужом языке разговаривала по телефону… О, господи! Витя настроил взгляд, чтобы в этой чужой узнать свою Кэролл.

Кэролл! Ни с кем ему не суждено пережить то, что было там, на яхте, посреди взбесившегося океана… Вгляделся. Линия шеи… Прошлое и настоящее совместились. Он снова внутренне соединился с ней, женщиной, создавшей его заново.

Боль затопила его. Разлука! Весь мир без неё, как пустыня. Страх потери терзал чуть ли ни с первого взгляда на неё. Но при этом он обнаружил в себе ещё что-то, больше любой земной привязанности. Ни Кэролл, ни Манечка, никто иной отныне не мог свернуть его с пути, в самом начале которого убийцей маячила разлука.

В Кливленде у Кэролл была своя вилла, большая и удобная, с пятью спальнями и студией-мастерской, нависшей антресолью над большим салоном.

— Этот дом мне подарил дед в день свадьбы. Первой свадьбы. Здесь я жила с маменькиным сыночком, нежным мальчиком, помнишь, я говорила? — Кэролл показывала свои владения. — Дедушка был похож на тебя. Он хотел устроить жизнь потомкам и строил дома, в которых мы не задерживаемся. Я редко бываю здесь.

Обходя комнаты, Витя почему-то подумал, что это жилище не для любви. Поглощённость друг другом предполагает некоторый беспорядок вокруг, некоторую забывчивость… Дом был слишком удобен и санитарно-гигиеничен. Куда ни повернёшься, ванные, души, туалеты. Куда ни глянешь, кремы, притирки, полоскания для полости рта, дезодоранты. И в спальне, на супружеской кровати обосновываться Витя не стал. Поселившись на антресоли, весь день слышал, как Кэролл кому-то звонила. К ней приезжали на дорогих машинах мужчины и женщины среднего возраста. Они обсуждали детали цветочной аранжировки, освещения, стоимости зала, продолжительности мероприятия. Выбрав момент, Витя спросил Кэролл:

— Что мне готовить? Составить программу?

— Ни в коем случае. Нужен непосредственный отклик, импровизация.

И сколько Витя не убеждал её, что хорошая музыкальная импровизация должна быть заранее готова (в целом, конечно, никак не в деталях), она не соглашалась.

— Это в прогнившей и лживой Европе. В нашей молодой стране всё должно строиться на искренности. Я буду говорить со сцены для тебя. Ты просто ответишь мне. С помощью музыки. Ты сыграешь на саксе своё отношение к тому, что я предложу тебе.

Витя разыгрывался. Сидя за фортепьяно, перебирал репертуар самых разных периодов. Сначала зыбкого, но требующего особой точности Дебюсси. Каждый звук возникал музыкально и уходил, набрав полновесность, уступая место следующему. Он ничего не растерял за время своих странствий. Вместе с музыкой к нему возвращалось прошлое. Отыграв после Дебюсси Чайковского и Шопена, поднялся на антресоль, кинулся на свою тахту и тут же вскочил. Колко! Его постель была усыпана иглами ливанского кедра, заглядывающего в окно. Те, дачные сосны его и Манечкиной молодости роняли иглы от сухости, этот могучий кедр — от ветра… И прямо в его раскачавшуюся память.

Только этого не хватало!

…Она стояла на сцене, храбрая, в свете прожекторов, в блеске собственной красоты, подчёркнутой непраздничностью одежды. Джинсы, длинные стройные ноги, тонкая талия, чёрный свитер, высокая грудь и длинная шея, линия которой продолжается выше — скула, лоб, ёжик волос невысоким ореолом…

Зал был большой, мощные люстры хорошо освещали лица. Её слов ждали. Но Кэролл смотрела прямо на Витю, выделяя из всех сидящих в первом ряду.

— Я обращаюсь к тебе. Все остальные (да не обидятся они!) станут свидетелями и судьями нашего диалога.