«Так, так!.. В старые времена, бывало, шкворнем и в прорубь… А нынче — добрыми словами? Поздравляю, юноша!..»

Из белых, точно нарисованных на небе кучевых облаков брызнул мертвенный свет. Призрак Каспараускаса исчез, растворился в нем. Бежавшие во все стороны лучи уничтожали все живое — людей, деревья, запахи. Когда я встал, зашелестела не трава — мертвые будылья! В пустоте начали огромнеть, расти ноги и руки — никто не мешал им, как и моей фантазии, населять мрачное пространство всякой нежитью. А сам я чист — избавлен от микробов страха, от расслабляющей жалости!

— Ригас, милый! Приди в себя! Что с тобой?

И Влады нет и не будет… Сжал в кулак подкравшиеся откуда-то пальцы с круглыми розовыми ногтями… Возродилась из небытия? Грозная сила, сковавшая ладонь Влады, принадлежала кому-то вне нас. Она сжимала мне виски, отдавалась ломотой в затылке и требовала ответа, согласия, которого не было, не могло быть и — надеюсь! — никогда не будет. Не намеревался я никого уничтожать! Игра воображения, и больше ничего. Не так ли разделался с той парочкой в «Жигулях» цвета белых ночей? Расслабил свои клешни, а то запахло, как на стройплощадке, где идет электросварка, раскаленным железом.

— Тебе не кажется?.. Тут же мертвечиной несет!..

И я потащил Владу из скверика на переход через улицу все дальше и дальше от того кусочка неба, с которого брызнул и залил нас жуткий свет небытия. В толчее спешащих, шуршащих синтетикой, хватающих газеты, мороженое и букетики цветов прохожих растворился запах горелого железа. Влада скакала рядышком, повеселевшая, снова девчонка — не женщина. Она и не подозревала о нереальном мире, мире без нее, привидевшемся мне средь бела дня.

Перекусили в буфетике, потом нырнули в кино, затем в парк, в будни тут почти никого нет. Влада таяла от счастья, что мы вместе — пусть ненадолго, но вместе! — а я грыз себя за то, что теряю дорогое время, которое — чувствовал — вновь течет между пальцами.

— Ты собиралась к отцу?

— А! Могу и не ходить. Бросил нас маленькими, как котят.

— Не любишь его?

— Я только тебя люблю, Ригу тис! Так мечтала встретить! И вот повезло мне.

Мы лежали у кустов на берегу журчащей засоренной речки. Забредя по колени в воду, торчали у берега не теряющие надежды удильщики, изредка в воздухе лезвием ножа мелькала пропахшая нефтью рыбка.

— Вот что, Владочка, — не вытерпел, не хотел быть еще хуже, чем был, — если ты меня хоть немножко, как ты говоришь… — Слово «любишь», давясь, проглотил. — Завтра же отправляйся в клинику… Сделают там тебе чистку и…

— Чистку?

— Слушай, ты на самом деле наивная или притворяешься? В наше время наивных мало. Не операцию делают — чистку. И все.

— Ригас, миленький, — Влада подкатилась поближе, — не говори так! Умоляю.

— Да не бойся! Больно не будет. У подружек спроси.

— Нет, нет, нет! — повторяла, зажмурившись, уткнувшись лбом в мое плечо.

— Что — нет? Девчонки не делают или ты не хочешь?

— Я, Ригутис, я!

Приподнялась, не опираясь на руки. Лицо от напряжения покраснело, сквозь его пухлую округлость пробились и пышно расцвели признаки беременности. Словами их не сотрешь!

— Дурочка! — Я приобнял ее и снова осторожно оттолкнул, не доверяя ее телу, точно набито оно осколками стекла. — Что было бы, если бы все боялись, как ты? — Чувствовал, что не физический страх заставляет ее избегать аборта, потому старался привести более серьезные аргументы. — Если бы все… мир наш, как туго набитая колбаса, лопнул бы! И моргнуть бы не успели! Знаешь, сколько ребятишек только в этом году закричит? Семьдесят миллионов! Где на них жратвы набраться! Скоро подчистую земное чрево выскребем, потом океанское дно… Под конец собственными экскрементами кормиться будем…

— Пожалуйста, не говори так! Сам не знаешь, каким бы ты мог быть хорошим, — вырвалось у нее жалобно, как у девочки, которую пугают страшной сказкой. Я старался вытащить у нее из-под лопаток горячую ладонь — прижала всем своим весом, стосковавшись по успокаивающей близости. — Не сердись, Ригас. Может, глупость скажу… Не рассердишься? Человек ведь не дурак безмозглый и не животное, так? А чем только не стращает себя, другой раз прочтешь — волосы дыбом становятся. Пищи не будет, энергии не будет, воды и той не будет! А ведь живут, дома строят, даже театры… И детишек растят… Ты не сердишься, Ригутис?

Разве это Влада, безмолвная, внимающая моему красноречию? Она и не она, какая-то другая девушка, поднабравшаяся ума-разума в путешествии, в котором я ее не сопровождал. А если и не ездила никуда, то успела взобраться этажом выше, оглядеться вокруг, кое-что понять. Что запоет такая спустя час, завтра? За горло схватит, позабыв про нежности… Подо мной дрогнула земля. Не только верхний ворохнувшийся, живой пласт узрел я, но и разверзшуюся, готовую поглотить бездну.

— Трусиха ты, обыкновенная трусиха! — Склонился над ней, загораживая небо, отражавшееся в ее глазах. — Больницы испугалась! Темнота! А темнота, запомни, никому еще не помогала.