Шрифт:
— Ну шё вы сгруппировались на этой жилплощади? — вздыхал фотограф и музыкант. — Или вы ждете, что бедный Жора снова станет надрывать голосовые связки? Это надо же, какие дети! «Молдаванки и перессы»…
Таким прозвищем Жора награждал слушателей не без причины.
В песне, которой Жора всегда начинал свои выступления, были слова, что «и Молдаванка и Пересыпь уважают (или обожают?) Костю-моряка». Откуда было знать сибирским пацанам, что Молдаванка и Пересыпь — это знаменитые в Одессе районы? Многие думали, что Костю уважают живущие в тех краях молдаванки, а также девицы какой-то таинственной национальности (или профессии?) — перессы. Так и подпевали.
Лодька знал, как петь правильно, папа еще несколько лет назад разъяснил ему это (он ведь бывал в Одессе!) Но остальные…
Костя время от времени втолковывал слушателям истину, однако часто появлялись новички, не знавшие одесской географии и привыкшие петь про неведомых пересс.
Жора горестно махал рукой:
— Эти люди окончательно отправят меня на тот свет с недопетой строчкой в зубах.
Прозвище «молдаванки и перессы» годилось прежде всего для девчонок, а Жориными почитателями были мальчишки. Однако они не обижались. Впрочем, посещала Привоз и одна полноправная «пересса» — девчонка-горнист Тамара Горячева. Или попросту Томка. Конопатая, длинная, Лодькиных лет или чуть помладше. Впрочем, о ней позже…
Исполнив песню про Костю-моряка, Жора переходил к другим номерам. К тем, которые не встретили бы одобрения у педагогов «Сталинской смены», а у «молдаванок и пересс» вызывали полное понимание.
С одесского кичмана Бежали два уркана… —высоким голосом начинал Жора, и повисало молчание, в котором лишь изредка застревал осторожный смешок.
Один был в полушубке, Другой был в бабьей юбке, А третий совершенно без штанов…А потом кто-нибудь обязательно просил:
— Жора, давай Мурку! Ну, пожалуйста…
Жора для порядка покачивал головой: «Эти дети уморят меня…» И начинал…
Лодька слышал песню про Мурку и раньше. Иногда на Стрелке старшие дурашливо исполняли ее под бренчащую гитару Вовчика Санаева. А раза два в гостях у Лодькиных родителей пел «Мурку» подвыпивший папин знакомый, механик с самоходки «Березово». Но у Жоры песня сильно отличалась от той, привычной (лишь отдельные строчки были знакомы).
Раз пошли на дело я и Рабинович… —выводил Жора тонко и печально, —
Рабинович выпить захотел… Отчего не выпить Бене с Молдаванки, Отложив на завтра срочных дел… Если будем выпить, надо закусить нам. Мы зашли в шикарный ресторан. Там сидела Мурка, у нее под юбом Дробом был заряженный наган!Этот столь необычно заряженный и так укромно спрятанный наган всех веселил необычайно.
Ни Славка Рабинович, ни Мишка Левин, сидевшие в общем кругу, не думали обижаться на песню. Да никому и в голову не приходило, что могут обидеться. Потому что в песне был лишь окутанный притворной грустью одесский юмор и больше ничего. А Рабинович выглядел в ней даже героически.
Здравствуй наша Мурка, Мурка-агентурка! Мы тебя последний раз смотреть! Ты малину нашу всю зашухерила И за это будешь умереть! Рабинович стрельнул, стрельнул — промахнулся И попал немножечко в меня-а (ай-яй-яй-яй)!.. Я лежу в больнице с дыркой в ягодице, Рабинович пьет уже три дня…Песни песнями, смех смехом, а пленки между тем проявлялись, снимки печатались и фотогазета «Зрачок» (с нарисованным у заголовка глазом-объективом) каждые три дня появлялась на фанерном стенде у столовой. Правда, почти всякий раз неизвестные злодеи переправляли букву З на С, и Жора ходил, угнетенный людской неблагодарностью. Многие Жоре сочувствовали. Особенно — грузная и боевая директорша с именем и фамилией, словно взятыми из кинокомедии: Рената Мефодьевна Хайдамаки. Она каждый раз грозила «отыскать этих бессовестных хулиганов и немедленно отправить домой с соответствующей характеристикой». Ах, кабы все похвальные намерения исполнялись…
Жора быстро утешался. И продолжал петь. Кстати, пел он не только в своем Привозе, а еще и за «буераками». Это было местечко за поросшими густым березняком овражками. После вечерней линейки Жора уходил туда с аккордеоном и несколькими певцами — как бы на репетицию. Вскоре там, на лужайке, собиралось человек двадцать-тридцать. Разводили костерок (начальство его не разрешало официально, однако и не запрещало). На таких «репетициях» Жора с ребятами исполнял не только те песни, где непрестанно рифмовалось «пример-пионер», но и «одесские». А иногда и похлеще — например, про часового, который имел неосторожность пукнуть на бастионе. Оказавшиеся среди бесшабашных мальчишек «перессы» делали вид, что возмущаются, и затыкали уши. Но не убегали.