Том 3. Стихотворения, 11972-1977
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Это носится в воздухе вместе с чадом и дымом…»

Это носится в воздухе вместе с чадом и дымом, это кажется важным и необходимым, ну, а я не желаю его воплощать, не хочу, чтобы одобренье поэта получило оно, это самое «это», не хочу ставить подпись и дуть на печать. Без меня это все утвердят и одобрят, бессловесных простят, несогласных одернут, до конца доведут или в жизнь проведут. Но зарплаты за это я не получаю, отвечаете вы, а не я отвечаю, ведь не я продуцировал этот продукт. Торжествуйте, а я не участник оваций, не желаю соваться, интересоваться, а желаю стоять до конца в стороне, чтоб раздача медалей меня не задела. Не мое это дело. Не мое это дело. Нету дела до вашего дела-то мне.

«От нашего любимого…»

От нашего любимого великого вождя звонка необходимого я ждал не отходя. Звонка необходимого я ждал, не обходя ни щелка нелюдимого, ни шороха дождя, ни стуку и ни грюку. Я знать никак не мог, в какой системе звука ударит тот звонок: иерихонским ревом, звенящею судьбой, или простым, здоровым, как бы между собой нормальным разговором, или с небес ночных незаглушенным хором архангелов стальных. Я ждал и не дождался. Молчал мой телефон. Он так и не раздался, беспрекословный звон.

СУРОВАЯ НИТКА

Ограничивало. Смиряло. Отпускало от сих до сих. Если я наработал мало и немного достиг — это сворка, веревка, цепка, на которой держали крепко. Ограничивал ограничитель, не давал мне мочь, что мог. Он и был мой главный учитель и влиятельнейший педагог. В том кругу, что им обрисован, я воспитан и образован. Куц был радиус этого круга, а пределы — невдалеке. Если я протягивал руку — тотчас било меня по руке. Если б случай счастливый случился, я таким бы не получился. Но по правилу шло развитье, а по исключенью — не шло, и смотало суровой нитью все, что бы во мне ни росло. Что росло и что расцветало — все суровой ниткой смотало.

ТОВАРИЩ

(«Постарел мой товарищ…»)

Постарел мой товарищ! Как в зеркало, я на него смотрю. Я, наверно, не лучше, наверно, и не моложе. Каждый год, им пережитый от января к декабрю, у меня, как мурашка, проходит по коже. Возраст мой в его возраст глядится с тоской большою. Совпадают морщина с морщиною, как шестерня с шестернею. И поэтому всей душою мы здороваемся, пятерня с пятернею. Как автобусы, по параллелям мы шли, но споткнулось, ошиблось автобусное расписанье и столкнуло на этом участке земли и мое постаренье, и его угасанье. Век наш, сложенный из двух наших полувеков, был свободен от льгот, от удобств, от имущества, был беднее и стоптаннее половиков, но зато предоставил нам важные преимущества! жить в соседних кварталах, не встречаться нигде, никогда после школьного бала, после вечера выпускного и под старость столкнуться, и тихо промолвить: — Беда, — и услышать: — Беда, — и вторить ему снова и снова.

«Хочу умереть здесь…»

Хочу умереть здесь и здесь же дожить рад. Не то, чтобы эта весь, не то, чтобы этот град внушают большую спесь, но мне не преодолеть того, что родился здесь и здесь хочу умереть. Хочу понимать язык соседа в предсмертном бреду. Я в счастьи к нему привык и с ним буду мыкать беду, чтоб если позвать сестру в последнем темном бреду, то прежде, чем умру, услышать: «Чего там? Иду». Необходимо мне, чтобы на склоне дней береза была в окне, чтобы ворона на ней, чтоб шелест этой листвы и грай услышались мне в районной больнице Москвы, в родимой стороне.

УГЛОВАТАЯ РОДИНА

К югу — выше полета орла, а к полярным морям — поката, угловата страна была и углами весьма богата. Выбрал я в державе огромной угол самый темный, укромный. Пусть иные в красном углу приколотят свою икону и приемлют свою хвалу. Мне бы только что по закону. Хороши законы страны: ясные, простые, крутые. Подчиниться мы все должны непреложным законам России. В темный угол забьюсь. Подчинюсь. Перед ясным законом склонюсь. Лампочку бы в углу прикрутить. Стол поставить. Кровать поставить. Можно жить — воды не мутить, угловатую Родину славить.

«Я вам глаз не мозолю и на мозоли…»

Я вам глаз не мозолю и на мозоли на любимые — не наступаю. На эстрадах стихи свои не мусолю, раз в году выступаю. Я кристалликом соли из ваших растворов выпал — из растворов, из споров, из разговоров, в списках вычеркнут, выбыл.

«В страхе божьем анкету заполнил…»

В страхе божьем анкету заполнил. Сердце словно бы оборвалось. Я им это навеки запомнил, как ее заполнять мне пришлось. То ли вкусы отвыкли от прозы, то ли время такое пришло — отвечать на прямые вопросы, словно землю копать. Тяжело. Ах, вопросы, вопросы прямые, вы не обошли ничего. До чего же мозги вы промыли! Душу высушили до чего! Так, заполнив в страхе, вручаю в ужасе и, вперивши взгляд, замечаю, примечаю, как они на это глядят.

«Не пробиться к рабочим, крестьянам…»

Не пробиться к рабочим, крестьянам, добрым, злым или же никаким, работящим, но также и пьяным, не прибиться мне к ним, как ни кинь. Это — первое. А второе — жизнь прожить мне от них вдалеке: не читаться в журнале «Здоровье», не печататься мне в «Огоньке». В сообщениях тех ежегодных, сообщаемых нам ЦСУ, среди всех приращений народных возлюбил я одну полосу: сколько кончило среднюю школу, много ль прибыло в этом полку, скоро ль или не так уже скоро грамотными читаться могу. У неграмотных — свои гении, перейти ли мне эту межу? Расписавшись в своем уважении, я от них к своим ухожу.