Том 3. Стихотворения, 11972-1977
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Я был проверен и допущен…»

Я был проверен и допущен к тому, что лучше делал Пушкин, хотя совсем не проверялся. Да, я трудился и старался на том же поприще, на том же ристалище, что Фет и Блок, но Тютчев делал то же тоньше, а Блок серьезней делать мог. Да, Достоевский и Толстой, а также Чехов — злободневней, чем проза с фразою простой, стихи с тематикою нервной. Век девятнадцатый срамит двадцатый век и поправляет за то, что он шумит, гремит, а суть — темнит и искривляет.

«Большинство — молчаливо…»

Большинство — молчаливо. Конечно, оно суетливо, говорливо и, может быть, даже крикливо, но какой шум и крик им ни начат, ничего он не значит. В этом хоре солисты решительно преобладают: и поют голосисто, и голосисто рыдают. Между тем знать не знающее ничего большинство, не боясь впасть в длинноту, тянет однообразную ноту. Голосочком своим, словно дождичком меленьким, сея, я подтягивал им, и молчал и мычал я со всеми. С удовольствием слушая, как поют наши лучшие, я мурлыкал со всеми. Сам не знаю зачем, почему, по причине каковской вышел я из толпы молчаливо мычавшей, московской, и запел для чего так, что в стеклах вокруг задрожало, и зачем большинство молчаливо меня поддержало.

«Я — пожизненный, даже посмертный…»

Я — пожизненный, даже посмертный. Я — надолго, пусть навсегда. Этот временный, этот посменный должен много потратить труда, чтоб свалить меня, опорочить, и, жалеючи силы его, я могу ему напророчить, что не выйдет со мной ничего. Как там ни дерет он носа — все равно прет против рожна. Не вытаскивается заноза, если в сердце сидит она. Может быть, я влезал, но в душу, влез, и я не дам никому сдвинуть с места мою тушу — не по силе вам, не по уму.

«Прощаю всех…»

Прощаю всех — успею, хоть и наспех, — валявших в снег и поднимавших на смех, списать не давших по дробям пример и не подавших доблести пример. Учителей ретивейших прощаю, меня не укротивших, укрощая. Учитель каждый сделал то, что мог. За дело стражду, сам я — пренебрег. Прощаю всех, кто не прощал меня, поэзию не предпочел футболу. Прощаю всех, кто на исходе дня включал, мешая думать, радиолу. Прощаю тех, кому мои стихи не нравятся, и тех, кто их не знает. Невежды пусть невежество пинают. Мне? Огорчаться? Из-за чепухи? Такое не считаю за грехи. И тех, кого Вийон не захотел, я ради душ пустых и бренных тел и ради малых их детей прощаю. Хоть помянуть добром — не обещаю.

«Зачем, великая, тебе…»

Зачем, великая, тебе со мной, обыденным, считаться? Не лучше ль попросту расстаться? Что значу я в твоей судьбе? Шепчу, а также бормочу. Страдаю, но не убеждаю. То сяду, то опять вскочу, хожу, бессмысленно болтаю. Не умолю. И не смолчу.

ВЕЛИЧИЕ ДУШИ

А как у вас с величием души? Все остальное, кажется, в порядке, но, не играя в поддавки и прятки, скажите, как с величием души? Я знаю, это нелегко, непросто. Ответить легче, чем осуществить. Железные канаты проще вить. Но как там в отношенье благородства? А как там с доблестью, геройством, славой? А как там внутренний лучится свет? Умен ли сильный, угнетен ли слабый? Прошу ответ.

«Никоторого самотека!..»

Никоторого самотека! Начинается суматоха. В этом хаосе есть закон. Есть порядок в этом борделе. В самом деле, на самом деле он действительно нам знаком. Паникуется, как положено, разворовывают, как велят, обижают, но по-хорошему, потому что потом — простят. И не озаренность наивная, не догадки о том о сем, а договоренность взаимная всех со всеми, всех обо всем.

«Запах лжи, почти неуследимый…»

Запах лжи, почти неуследимый, сладкой и святой, необходимой, может быть, спасительной, но лжи, может быть, пользительной, но лжи, может быть, и нужной, неизбежной, может быть, хранящей рубежи и способствующей росту ржи, все едино — тошный и кромешный запах лжи.

«Потребности, гордые, словно лебеди…»

Потребности, гордые, словно лебеди, парящие в голубой невесомости, потребности в ужасающей степени опередили способности. Желанья желали всё и сразу. Стремленья стремились прямо вверх. Они считали пошлостью фразу «Слаб человек!». Поскольку был лишь один карман и не было второго кармана, бросавшимся к казенным кормам казалось, что мало. А надо было жить по совести. Старинный способ надежен и прост. Тогда бы потребности и способности не наступали б друг другу на хвост.