Том 3. Стихотворения, 11972-1977
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Ткал ковры. И продавал — внарез…»

Ткал ковры. И продавал — внарез. Брали больше голубое, розовое. А на темное — и цены бросовые. Темное не вызывало интерес. В самом деле: после дня работы и расцветка много говорит. Разве должен добавлять заботы человеку колорит? Нет, не должен. Красное и синее вызывали чувства сильные. Подходили! И к любой стене. Оставалась темнота — при мне. Покупатель говорит: «Не та краска! Только портит настроение». Скапливалась эта чернота, и жужжало этих мух роение. Покупатель говорит: «Не тот тон и для квартиры мрачен слишком». Свет уходит, но запас растет мрака. Черным предаюсь мыслишкам. Тем не менее я занимался делом, кто бы ни советовал и что: белое я ткал, как прежде, белым. Черное же белым — ни за что.

ДОЛГ

Мы должны друг другу. Я — за колбасу, съеденную на газете. Мне — за ношу, ту, что я несу на закате, на рассвете. Я — и за рассвет и за закат, тот, что на пейзажи нахлобучен. Мне — за то, что языкат и писуч, слагать стихи обучен. Я — за каждый прожитый мной день. Мне — за то, что день, прожитый мною, не умножив дребедень, суть запечатлел перед страною. Этот долг двойной, взаимосвязь выручки, взаимная порука все растет с годами, становясь невозможностью жить друг без друга.

УДАЧНИК

Как бы ни была расположена или не расположена власть, я уже получил что положено. Жизнь уже удалась. Как бы общество ни информировалось, как бы тщательно ни нормировалась сласть, так скупо выделяемая, отпускаемая изредка сласть, я уже получил все желаемое. Жизнь уже удалась. Я — удачник! И хоть никуда не спешил, весь задачник решил! Весь задачник, когда-то и кем-то составленный, самолично перед собою поставленный, я решал, покуда не перерешил. До чего бы я ни добрался, я не так уж старался, не усиливался, не пыхтел ради славы и ради имения. Тем не менее — получил, что хотел.

НЕУЖЕЛИ?

Неужели сто или двести строк, те, которым не скоро выйдет срок, — это я, те два или три стиха в хрестоматии — это я, а моя жена и моя семья — шелуха, чепуха, труха? Неужели черные угли — в счет? А костер, а огонь, а дым? Так уж первостепенен посмертный почет? Неужели необходим? Я людей из тюрем освобождал, я такое перевидал, что ни в ямб, ни в дактиль не уложить — столько мне довелось пережить. Неужели Эгейское море не в счет, поглотившее солнце при мне, и лишь двум или трем стихам почет, уваженье в родной стороне? Неужели слезы в глазах жены и лучи, что в них отражены, значат меньше, чем малопонятные сны, те, что в строки мной сведены? Я топил лошадей и людей спасал, ордена получал за то, а потом на досуге все описал. Ну и что, ну и что, ну и что!

ЗАВЕЩАННОЕ ВСЕМ

Завещанное — за вещами. Оно завешано старьем. Оно не в тексте завещаний, а в сердце бьющемся моем. Придется книги перебрать и обувь ветхую отбросить, чтоб выступило, как на рать, чтоб выступило, словно проседь, чтоб выступило, словно чтец, скандирующий страницу. И чтоб дошло до всех сердец то, что в моем теперь таится.

«В драгоценнейшую оправу…»

В драгоценнейшую оправу девятнадцатого столетья я вставляю себя и ораву современного многопоэтья. Поднимаю повыше небо — устанавливаю повыше, восстанавливаю, что повыжгли ради славы, ради хлеба, главным образом, ради удобства, прежде званного просто комфортом, и пускаю десятым сортом то, что первым считалось сортом. Я развешиваю портреты Пушкина и его плеяды. О, какими огнями согреты их усмешек тонкие яды, до чего их очки блистают, как сверкают их манишки в те часы, когда листают эти классики наши книжки.

«Поэты подробности…»

Поэты подробности, поэты говора не без робости, но не без гонора выдвигают кандидатуры свои на первые места и становятся на котурны, думая, что они — высота. Между тем детали забудут, новый говор сменит былой, и поэты детали будут лишь деталью, пусть удалой. У пророка с его барокко много внутреннего порока: если вычесть вопросительные знаки, также восклицательные, интонации просительные, также жесты отрицательные, если истребить многоточия, не останется ни черта и увидится воочию пустота, пустота, пустота. Между тем поэты сути, в какие дыры их ни суйте, выползают, отрясают пыль и опять потрясают или умиляют сердца без конца, без конца, без конца.

«В двадцатом веке дневники…»

В двадцатом веке дневники не пишутся и ни строки потомкам не оставят. Наш век ни спор, ни разговор, ни заговор, ни оговор записывать не станет. Он столько видел, этот век, — смятенных вер, снесенных вех, невставших ванек-встанек, — что неохота вспоминать. Он вечером в свою тетрадь записывать не станет. Но стих — прибежище души. Без страха в рифму все пиши. За образом — как за стеною. За стихотворною строкой, как за разлившейся рекой, как за броней цельностальною. Лишь по прошествии веков из скомканных черновиков, из спутанных метафор все извлекут, что ни таят: и жизнь, и смерть, и мед, и яд, а также соль и сахар.