Том 3. Стихотворения, 11972-1977
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

НЕОКОНЧЕННЫЕ СПОРЫ

Жил я не в глухую пору, проходил не стороной. Неоконченные споры не окончатся со мной. Шли на протяженьи суток с шутками или без шуток, с воздеваньем к небу рук, с истиной, пришедшей вдруг. Долог или же не долог век мой, прав или не прав, дребезг зеркала, осколок вечность отразил стремглав. Скоро мне или не скоро в мир отправиться иной — неоконченные споры не окончатся со мной. Начаты они задолго, за столетья до меня и продлятся очень долго, много лет после меня. Не как повод, не как довод, тихой нотой в общий хор, в длящийся извечно спор, я введу свой малый опыт. В океанские просторы каплею вольюсь одной. Неоконченные споры не окончатся со мной.

ПРОЩАНИЕ

Уходящая молодость. Медленным шагом уходящая молодость, выцветшим флагом слабо машущая над седой головой. Уходя, она беспрерывно оглядывается: что там делается? И как у них складывается? Кто живой? Кто средь них уже полуживой? Говорят, уходя — уходи. В этом случае уходя — не уйти будет самое лучшее. Уходя — возвратиться, вернуться назад. Уходящая и шаги замедляющая, все кусты по дороге цепляющая, уходящая молодость! Вымерзший сад!

ЖАЛЕЮ ВРЕМЯ, ЧТО ОНО ПРОШЛО

С утра мне было ясно и светло. Мой день был ясен, и мой вечер светел. Жалею время, что оно прошло и не заметило того, что я заметил. Оно дарило мне за днями дни, само же всякий отдых отвергало, в курантах всех вертело шестерни, колеса всех часов передвигало. Мне — музыки стремительный зигзаг. Ему — часов томительный тик-так. Я — по прямой. Оно же — ходом белки по кругу вечному вращает стрелки. А то, что я конечен, а оно дождется прекращенья мирозданья, — об этом договорено давно. Я это принимаю без страданья. Угроза, в ходе слышная часов, пружин их ржавых хриплое скрипенье не распугает птиц моих лесов и не прервет их радостное пенье.

ВОЗДУХ ПОЛЕТА

Тот воздух, что способствовал парению, сопротивлялся ускорению. Он меру знал. Свою. Что было сверху — он властно отвергал, и нам свою устраивал поверку, и отрицал, и помогал. Но я дышал тем воздухом. Другой, наверно, мне пришелся б не по легким, а что полет не оказался легким, я знал заранее, не ожидал покой. Тот воздух то сгущался в ураган, вдыхался трудными глотками, то прикасался ласково к рукам своими легкими руками. Вдохнув его и выдохнув его давным-давно когда-то, на рассвете, я не боялся ничего. Я не боялся ничего на свете!

САМЫЙ СТАРЫЙ ДОЛГ

Самый старый долг плачу: с ложки мать кормлю в больнице. Что сегодня ей приснится? Что со стула я лечу? Я лечу, лечу со стула. Я лечу, лечу, лечу… — Ты бы, мамочка, соснула. — Отвечает: — Не хочу… Что там ныне ни приснись, вся исписана страница этой жизни. Сверху — вниз. С ложки мать кормлю в больнице. Но какой ни выйдет сон, снится маме утомленной: это он, это он, с ложки некогда кормленный.

ЖЕНСКАЯ ПАЛАТА В ХИРУРГИИ

Женская палата в хирургии. Вместе с мамой многие другие. Восемь коек, умывальник, стол. Я с кульком, с гостинцами, пришел. Надо так усесться с мамой рядом, чтобы не обеспокоить взглядом женщин. Им неладно без меня, операций неотложных ждущим, блекнущим день ото дня, но стыдливость женскую — блюдущим. Впрочем, за два месяца привыкли. Попривыкли, говорю, с тех пор! Я вхожу, а женщины не стихли. Продолжают разговор. Женский разговор похож на дождь обложной. Его не переждешь. Поприслушаюсь и посижу, а потом — без церемоний — встану. Пошучу почтительно и рьяно, тонкие журналы покажу. — Шутки и болезнь боится! — утверждает издавна больница. Я сижу и подаю репризы. Боли, и печали, и капризы, что печали? — даже грусть-тоску с женским смехом я перетолку. Женский смех звончее, чем у нас, и серебряней, и бескорыстней. Скоро и обед, и тихий час, а покуда, дождик светлый, брызни! Мать, свернувшись на боку трогательным сухоньким калачиком, слушает, как я гоню тоску, и довольна мною как рассказчиком. Столик на колесиках привозит испаряющийся суп, и сестра заходит, честью просит, говорит: — Кончайте клуб! Отдаю гостинцы из кулька. Получаю новые заданья. Матери шепчу: — Пока. — Говорю палате: — До свиданья.

ДНЕМ И НОЧЬЮ

Днем рассуждаешь. Ночью мыслишь, и годы, а не деньги, числишь, и меришь не на свой аршин, а на величие вершин. Днем загоняем толки в догмы, а ночью поважней итог мы подводим, пострашней итог. Он прост, необратим, жесток.

ШКОЛА ВОЙНЫ

Школа многому не выучила — не лежала к ней душа. Если бы война не выручила, не узнал бы ни шиша. Жизни, смерти, счастья, боли я не понял бы вполне, если б не учеба в поле — не уроки на войне. Объяснила, вразумила, словно за руку взяла, и по самой сути мира, по разрезу, провела. Кашей дважды в день кормила, водкой потчевала и вразумила, объяснила все обычаи свои. Был я юным, стал я мудрым, был я сер, а стал я сед. Встал однажды рано утром и прошел насквозь весь свет.