С этими словами он встал и решительно направился к себе.

Я последовал за ним.

К тому времени я уже мог с закрытыми глазами сказать, как расставлена мебель в кабинете судьи и что где развешано у него по стенам. Но я надеялся, что это будет моим последним посещением этого кабинета, и догадывался, что нынешний визит будет самым трудным. Как только мы вошли, судья сорвал с себя мантию и не глядя швырнул ее на вешалку в углу вместо того, чтобы аккуратно повесить на плечики, как он делал во время прежних совещаний при закрытых дверях. После этого он плюхнулся в кресло, громко выдохнул и, откинувшись на спинку, уставился в потолок. У него был крайне раздраженный вид, наводивший на мысль, что решение, которое ему предстояло принять, куда больше заботило его с точки зрения собственной профессиональной репутации, нежели с точки зрения справедливости по отношению к жертве убийства.

— Мистер Холлер, — произнес он наконец так, будто сбрасывал с себя тяжкое бремя.

— Да, ваша честь?

Судья потер щеки.

— Пожалуйста, скажите мне, что это не было задумано вами с самого начала: заставить мистера Оппарицио перед лицом присяжных прибегнуть к Пятой поправке.

— Судья, — ответил я, — я понятия не имел, что он собирается взять Пятую. После отмены ходатайства о невызове его в суд я и представить себе не мог, что он это сделает. Да, я, безусловно, подталкивал его, но только к тому, чтобы он отвечал на мои вопросы.

Фриман иронически скривила губы и покачала головой.

— Вы хотите что-то добавить, мисс Фриман? — спросил судья.

— Ваша честь, я считаю, что на протяжении всего процесса советник демонстрировал не что иное, как презрение к суду и всей системе правосудия. Он даже сейчас не ответил на ваш вопрос. Не опроверг того, что задумал это наперед, а только сказал, что, видите ли, «понятия не имел». Это совершенно разные вещи. И это свидетельствует о трусости защиты и о том, что советник пытался мешать проведению процесса с самого его начала. Теперь он преуспел. Оппарицио все время был для него «кандидатом на Пятую» — соломенным чучелом, которое он специально посадил перед присяжными, чтобы послать в нокдаун, когда тот возьмет Пятую поправку. Таков был его план, и если это не подрыв состязательной системы правосудия, то я не знаю, как еще это можно назвать.

Я взглянул на Аронсон. Вид у нее был униженно-подавленный, и, возможно даже, она была на стороне Фриман.

— Судья, — спокойно сказал я, — я могу ответить мисс Фриман только одно: докажите. Если она так уверена, что это был хитроумный план, то она сможет это доказать. Правда же состоит в том — и моя юная помощница-идеалистка может это подтвердить, — что до последнего дня мы даже не были уверены в причастности Оппарицио к организованной преступности. Мой дознаватель случайно в буквальном смысле слова наткнулся на его преступные связи совсем недавно, когда выяснял, каким имуществом владеет Оппарицио, по финансовым отчетам Комиссии по ценным бумагам и биржевой деятельности. У полиции и обвинения была точно такая же возможность ознакомиться с ними, но они либо предпочли их игнорировать, либо не довели дело до конца. Полагаю, именно этим, а не тактикой, которую я применил в ходе процесса, в значительной мере объясняется раздражение советника.

Судья, по-прежнему рассматривавший потолок, сделал волнообразное движение рукой. Я не понял, что оно означало.

— Судья?

Перри крутанулся в кресле и, подавшись вперед, обратился ко всем нам:

— Ну, и что будем делать?

Первым он взглянул на меня. Я, в свою очередь, — на Аронсон: нет ли у нее идей на этот счет, но она сидела как замороженная. Я снова повернулся к судье.

— Не думаю, что здесь что-нибудь можно сделать. Свидетель прибег к Пятой поправке. Допрашивать его дальше нельзя: мы не можем выборочно позволять ему либо отвечать либо не отвечать на вопросы, пользуясь правом на Пятую тогда, когда ему заблагорассудится. Взял Пятую — до свидания. Следующий. У меня остался только один свидетель, после чего защита тоже закончит представление доказательств. Завтра утром я буду готов выступить с заключительным словом.

Фриман больше не могла сидеть на месте. Она встала и начала нервно мерить шагами короткий отрезок пустого пространства перед окном.

— Как это нечестно и как укладывается в план мистера Холлера. Он вытягивает из свидетеля те показания, которые ему нужны, во время прямого допроса, потом подталкивает его к Пятой поправке и лишает обвинение возможности провести перекрестный допрос и уравнять позиции. Ваша честь, разве это похоже на справедливость?

Перри не ответил. Да и необходимости не было. Всем присутствовавшим было ясно, что ситуация обернулась несправедливо по отношению к обвинению: Фриман лишилась возможности допросить Оппарицио.

— Я исключу все его показания из протокола, — объявил Перри. — И велю присяжным не принимать их во внимание.

Скрестив руки на груди, Фриман в отчаянии покачала головой.

— Колокольный звон вышел слишком громким, чтобы можно было его не услышать, — сказала она. — Для обвинения это катастрофа, судья. И это совершенно бесчестно.

Я ничего не сказал, потому что Фриман была права. Судья мог сколько угодно наставлять присяжных не принимать во внимание то, что говорил Оппарицио, но было слишком поздно. Послание дошло до них и застряло в голове у каждого. Что и требовалось.

— Как ни печально, но альтернативы я не вижу, — сказал Перри. — Сейчас мы прервемся на обед, и я подумаю, что еще можно предпринять. Советую всем сделать то же самое. Если кто-то что-то придумает до часу дня, я, безусловно, рассмотрю предложение.

Все промолчали. Было трудно поверить, что это действительно случилось. Стал виден конец, и фрагменты мозаики улеглись именно так, как планировалось.

— А теперь все вы можете идти, — добавил Перри. — Я скажу своему помощнику, что мистера Оппарицио можно отпустить. В коридоре наверняка ждет целая свора журналистов, жаждущих сожрать его. И в этом он, вероятно, винит вас, мистер Холлер. Так что лучше бы вам избежать встречи с ним, пока он находится в здании суда.