Удары в дверь прекратились так же неожиданно, как и начались. Эхо еще разносило звук по округе, надсадно сопел Олег, но кроме этого больше не было слышно ничего.

Я встретился взглядом с Карчевским. Я впервые увидел в его глазах непонимание и нечто, что я посчитал страхом. Но из-за темноты и торчавшей в стороны бороды я не мог наверняка назвать степень испуга геолога, но мне хотелось думать, что он испытывает то же, что и я.

— Оно ушло, — сказал он мне свистящим шепотом. Я пожал плечами. Я не хотел принимать решения.

— Точно ушло, — добавил Олег уже увереннее и осторожно отлепился от двери, шагнул в сторону.

Ничего не произошло.

— Может, забаррикадируемся чем-нибудь? — спросил я.

— Это можно, — Карчевский почесал затылок. — Мда, есть, над чем подумать.

Мы принесли из комнаты письменный стол, подперли им входную дверь. После чего Карчевский пошел задумчиво курить на кухню, а я на всякий случай присовокупил к столу еще и стул, уперев его ножками в пол, а спинкой в ручку двери.

Постоял на кухне с Карчевским, посмотрел на свое отражение в черном стекле. Успокоился немного, решил все же поспать, потому как навалилась тяжелая усталость, видимо, от пережитого. Глаза слипались, реакция стала как у пьяного.

Уже, когда я почти заснул, сквозь полуприкрытые веки увидел заходящего в комнату Олега.

— Завтра уходим отсюда, — проговорил он. — Соберешь вещи, и двинем к диспетчерской. Нечего тебе тут больше одному куковать.

Я хотел ему ответить, что и так собирался сделать это, но сон одолел меня. Второй раз за одну ночь я уснул. Теперь уже до утра.

Сквозь высокие облака бледно светило осеннее солнце, временами и вовсе скрываясь из виду. В такие минуты налетал порыв ветра, сырой и холодный, забирался за шиворот и нырял в рукава.

Я поправил поднятый ворот пальто, повернулся и пошел к стоящему посреди улицы Карчевкому.

Мы вышли из квартиры Краснова утром. Не знаю, спал ли Олег вовсе, но меня он разбудил около девяти, как только на улице окончательно рассвело. Недолгие сборы, легкий завтрак остатками продуктов. Обжигаясь чаем, я смотрел, как Карчевский ходит от входной двери к окнам, прислушивается, присматривается.

Перед самым выходом я остановился на пороге. Я уходил и знал, что больше сюда не вернусь никогда. Я хотел как-то проститься с подарком старого друга, запечатлеть в памяти. Но взгляд мой упал на открытую дверь спальни, в памяти всплыли события ночи и я поспешил покинуть странную квартиру. Квартиру, которая стала для меня причиной всего случившегося.

Дверь квартиры снаружи Карчевский изучил самым тщательным образом. Но не нашел ни следов, ни царапин. Словно дверь сама собой прогибалась и сотрясалась.

Уходя, квартиру я все же запер. Конечно, я понимал, что сейчас мародеры вряд ли смогут добраться до вещей Дениса, но я не смог оставить все нараспашку. Я чувствовал, что должен выполнить этот ритуал, как своеобразное погребение, опускание крышки гроба. Чтобы проститься навсегда, чтобы поставить точку.

Мы вышли утром и вот уже четыре часа пытаемся добраться до диспетчерской.

— Не понимаю алгоритма, — сказал Олег и закурил.

Мы стояли в маленьком проулке, оканчивающемся тупиком. По обеим сторонам дороги высится серый забор, грязный, с нецензурными граффити. В жухлой траве валяются старые покрышки, в конце улицы, у стены тупика, ржавеет брошенный экскаваторный ковш.

Копье я все же взял. Мне с ним было спокойнее. Я также предлагал геологу связаться бельевой веревкой, чтобы если что. Что если что я объяснить не смог. Карчевский криво ухмыльнулся и сказал, что улицы и дома прыгают с места на место как блохи на сковороде, но уж бельевая веревка конечно же сможет удержать нас вместе. Я не стал спорить, согласившись в бессмысленности данной идеи.

И пока нас все еще не раскидало по разным частям города.

Первый час пути я чувствовал себя разведчиком на чужой территории. Помня, что случилось с человеком на аллее, мы по мере возможностей обходили все темные места. Останавливались, если слышали что-то подозрительно.

Спустя время чувство опасности притупилось.

Город был безлюден и тих. Где-то на грани слуха гудели Колодцы, чей голос разливался сейчас над всем Славинском. Голос этот не перекрывали ни шумы машин, ни музыка из окон, ни разговоры прохожих. Лишь серое небо, мрачный пейзаж и далекий гул проносящихся под землей тонн воды.

Сейчас город казался мне иным, чем в первую нашу встречу. И первое слово, которым бы я теперь охарактеризовал его, было бы слово «холодный». Холодный по цвету, по виду, по ощущениям. Неуютный. Мертвый.