Мама считает, что если бы ты был здесь, я бы не заболела. Она уже сварила для тебя варенье из апельсиновых корочек — прелесть что такое!

Посылаю тебе интересные вырезки из Литературки прошлого года, которые мы проворонили.

Теперь я вспомнил, о каких неприятностях шла речь в письме моём к тёще. Тесть мой будущий переживал те же самые сюжеты, что и я. Он загадал переменить и в конце концов устроить как надо свою личную жизнь.

Это был мой единственный тесть за всю мою долгую жизнь — Лев Абрамович Грейсер, полковник медицинской службы, ко времени нашего с ним знакомства уже в отставке.

Жизнь поколения отцов и матерей обычно высвечивается из не очень большого числа эпизодов, как-то, где-то услышанных, некоторых воспоминаний детей типа того, что «как папа говорил в таких случаях», а более — в пунктирах и туманностях. И всё нам было недосуг как следует порасспросить и связать эпизоды с общей линией их жизни. Да ведь и у наших отцов-матерей, сказать по правде, ведь тоже не было особенной охоты всю жизнь свою кому-нибудь поведать, тем более — детям. Вот выжили, вот вырастили вас, и всё. А как? Не столь и важно.

Тесть мой Лев Абрамович имел отчасти романтическое происхождение. Родился он не в соответствии с законом. То есть закон природы он исполнил в полной мере и явился на свет натурально, но нравственный закон нарушил, поскольку со дня свадьбы родителей не прошло не только девяти месяцев, но даже и семи. Рождение случилось в Петербурге: дед тестя моего был николаевский солдат, лямку тянул четверть века, отчего еврейская семья и получила право на жительство в столице. А впрочем, почему бы нет, и даже может быть, что привилегия семейства получена была и по некоему созвучию фамилий… Ведь дело-то решалось не само собой, а по очень даже высокому соизволению начальства. А вы знаете, кто был санкт-петербургский градоначальник как раз в то время, когда дедушка Грейсер закончил солдатскую службу? А был им Пётр Аполлонович Грессер! Вот так. Ведь они же неисповедимы — пути начальства.

Лёвочку-младенца, досрочно, противу правил рождённого, удалили от скандала в чухонскую деревню на тихое произрастание. Там он и прожил до семи, кажется, лет, а потом его в семью тихонечко вернули. Зато когда уже после войны пришлось Льву Абрамовичу жить и работать в Эстонии (причём, в городишке Тапа, где я впоследствии служил), он выяснил вдруг, что речь эстонскую понимает, а вскоре и заговорил, что, конечно же, весьма способствовало взаимопониманию с местным населением.

В семнадцатом же году, в начале апреля увидал юный Лёва, как иные граждане свободной уже России бегут в сторону Финляндского вокзала. Он кого-то спросил, мол, куда, и ему ответили:

— Ленин приехал!

Лёва пожал плечами и продолжил путь своей дорогой. Он имени такого не слыхал. Но уже в двадцатом, после Трудовой вечерней школы 2-й ступени, в возрасте 18 лет, поступил на Первые Симферопольские Кавалерийские Курсы и в должности комвзвода успел повоевать с Деникиным в Крыму в составе Сводной курсантской дивизии Южной армии. Ни разу не пришло нам в голову расспросить Льва Абрамовича, как ходили они «на рысях на большие дела», только в самом конце своей жизни он сказал как-то, что вспомнил, как звали его коня: Арбуз. И ещё от этих кавалерийских времён осталось у него пристрастие к гусарству, выражаемое через любовь к стихам Дениса Давыдова.

Мы с Иркой, бывало, навестим его (уже в чистой отставке), он выделит денежку, я сбегаю, и мы втроём сидим, распиваем поллитровочку. На середине бутылки Лев Абрамович закурит сигаретку, глаза уйдут куда-то далеко, и чистым тенорком поёт он на какие-то ему известные мелодии:

Он досконально знал всю гусарскую атрибутику и когда пел:

точно понимал смысл, устройство и назначение всех перечисленных предметов.

Однажды, было дело, мы с моим тестем как-то вспомнили новую тогда песню на стихи Исаковского, ту, что незадолго до того пропел Марк Бернес. И вот мы вместе с тестем немножко через пень колоду пропели эту жуткую повесть, как враги сожгли родную хату, а ему, солдату, пришедшему живым с войны, идти стало некуда… И я потом спросил о том, чего не то чтобы не понимал, а всё-таки не смел додуматься до самой сути. И вот спросил:

— А что же — медаль за город Будапешт, это что — его гордость или как?

Потому что Бернес пропевал эту концовку уж как-то слишком бодро.

И тесть мой Лев Абрамович ответил:

— Какая ж гордость? В том и трагедия, что за всё ему одна награда — медаль за взятие чужого и ни на черта не нужного ему города!

А в чтении стихов (что также всегда случалось за рюмочкой) Лев Абрамович отдавал полное предпочтение восемнадцатому веку: читал Ломоносова (немного), Тредьяковского (тоже немного), но более всего любил Кантемира.