Шрифт:
Мы с Евгением Ивановичем молча прослушали зачитанный по кипе листочков доклад обо всём этом и ничего, кажется, не поняли, во всяком случае, я. Но, думаю, Евгений Иванович — тоже.
Оказалось, что это только репетиция. Назавтра Курилко попросил директора подняться к нему в кабинет, где будет сделан концептуальный доклад о будущем издательства. Ватман прикололся к стене, листки конспекта летали, голос главного звенел, а директор просидел всё словоговорение без звука и телодвижений. Похоже было, что Кравченко сейчас встанет и дрогнувшим, но всё же твёрдым голосом торжественно предложит главному редактору занять директорское кресло.
Но был дальше только ужас.
Владимир Фёдорович начал довольно спокойно, но с каждой фразой всё более и более распалялся, переходя к полной ядовитости. Он говорил, что это всё безграмотно и бездарно, что у докладчика во всём одни провалы и что он теперь не знает, зачем ему нужен этот главный редактор. Не знаю, что было с Курилкой, но я просто онемел и оцепенел. Я одного не мог понять: ну, пусть всё это неприемлемо, пусть это всё ненужно, но отчего такая злоба? Отчего и зачем он так жестоко, так безжалостно растоптал человека?
И началась со следующего дня такая удивительная странность. Курилко приходил к началу рабочего дня, запирал кабинет изнутри и только выходил к обеду. Ему никто не звонил, никто к нему не приходил, а на совещания у директора приглашали одного меня.
Но чем же занимался Курилко в своём кабинете? Он упорно овладевал наукой книгоиздания. В издательстве была прекрасная библиотека. Курилко взял все имеющиеся справочники редактора и корректора (в основном составленные Мильчиным), издания по «искусству книги», альбомы по шрифтам и книги по полиграфии и в течение, кажется, месяцев двух всё это рьяно штудировал.
(Когда Государь наш Николай Павлович поставил министром юстиции кромешного графа Панина, тот заперся в новом своём кабинете и, не сходя со стула, прочитал от доски до доски необъятный Свод Законов Российской Империи, а два тома выучил наизусть.)
А между тем уже шла Перестройка.
А перестройка всё-таки идёт. И как в этом можно сомневаться, если происходят такие события! В «Огоньке» публикация Гумилёва. Целая подборка и фотопортрет работы Наппельбаума.
Первый раз Гумилёва я услышал в 1959 году, после армии, когда Юра Коваль под гитару пропел мне «Жирафа». Потом, лет через десять Ирка на машинке перепечатала парижское издание на русском языке, и мы его переплели. Всё, что знаю наизусть, оттуда. И до сих пор это «издание» любимо.
А уже в Комитете (ещё не освоившись) в разговоре с одним сослуживцем я как-то упомянул, что, дескать, не понимаю и не люблю такое выражение: «как сказал поэт». Почему же не сказать просто: Пушкин или Блок?
На что мой собеседник отреагировал очень живо:
— Да, да, конечно! А то скажут: — «как сказал поэт», а процитируют… Гумилёва!
Я осёкся и глупо так спросил: «А что, нельзя?»
На что мне было отвечено:
— Ну, почему нельзя… Но мы же с вами Гумилёва не знаем. И не можем знать. Ведь он не издаётся!
Так, с глупым выражением лица, и отошёл я от него.
И вот Гумилёв — в «Огоньке»! Да мало что в «Огоньке»… В «Огоньке» апрельском, посвященном 116-й годовщине со дня рождения В.И. Ленина!
С ума сойти.
В «Вопросах литературы» разгром дурацкой «Игры» дурацкого Бондарева. А в «Юности» (№ 7) — разгром статьи Ст. Куняева в «Нашем современнике» против Высоцкого и «идолопоклонников», которые якобы затоптали на Ваганьковском соседние могилы… С опровержением этой гнусной клеветы уже выступил и Рождественский.
…………………………………………………………………………………………………
И вот уже появились воспоминания о нём. На публикации, ещё редкие, кинулись. К ним прильнули. Мы всасываем строки тех, кто был напоён его присутствием.
Потом родилось беспокойство. В статьях, самых блистательных, что-то как будто мешало. Не сразу пришлось догадаться, что это — ревность. Они, пишущие, были как-то особо к нему причастны. Они его знали!
Высоцкий был наш, всеобщий, каждый из нас, его не знавших, был личностно связан с ним незримыми нитями, протянувшимися через пространство. А те, знающие, очертили Высоцкого узким магическим кругом, в который нам не было доступа. Они, причастные, знали о нём всё, их знание было точным. Они обладали тьмой истин. Наше знание было легендарно. Нас возвышал обман.
Бог знает, как и что было на самом деле, но раньше мы понимали так, что он поёт для нас. Когда его не стало и появились статьи, захотелось услышать свой голос, кого-то из миллионов, любивших его по-своему, как все. Но мы только рычали или обменивались междометиями. Священное косноязычие оставалось нашим уделом…
Я вспоминаю, что говорила мне Наталья Крымова, как сидят они, друзья Высоцкого, и стонут: ох да ах! — на Западе издают, а у нас тишина… А кто-нибудь что-нибудь делает?! Привыкли сидеть и брюзжать, скрывая собственную лень и трусость. Какая замечательная позиция: ты и умён, и порядочен, и — в комфорте… А Крымова берёт и делает комиссию по наследию. Можно ведь что-то сделать, если делать!
Или я вот, замыслил издать Высоцкого, очень захотел. Когда пускал пробные шары — не начальству, а так, среди людей, как бы в шутку, — как шутку и воспринимали. А вот повёл-повёл интрижку, и как будто (тьфу, тьфу, тьфу!) вытанцовывается.
………………………………………………………………………………..
Скоро уже сдадим в набор Высоцкого. «Я, конечно, вернусь». Название выбрала Крымова. Мы с ней работаем очень легко. Я предложил монтажный принцип расположения стихов и воспоминаний — так, чтобы сложились внутренние, пусть и неявные, сюжеты; а свидетельства друзей, помимо их самоценности, служили бы лёгким комментарием. Тогда, мне показалось, возникнет этакий комментированный внутри своей естественной структуры роман в стихах. Наталья Анатольевна мгновенно учуяла сквозное действие, и мы с ней сели за этот пасьянс.
— Так, — говорила Наталья Анатольевна, — хорошо. А теперь это… Нет, рано! А если… Давайте попробуем.
Тасовали рукопись и чувствовали, как она оживает.
Одно я упустил. Троянкер во всю уже работал над оформлением, и, конечно, все решения его, вся концепция построена была на структуре простого хронологического сорника стихов с прибавлением мемориальной части — в конце или в начале.
Я попытался его совратить, но Аркадий только по первому впечатлению мягкий красавец, а в натуре весь твёрд и нерушим, скреплённый раствором, замешанным на яичных желтках. И потом, раскассировать и перенумеровать рукопись — дело нехитрое, а у Троянкера — полосный макет, весь рассчитан.
Жаль, очень жаль. Хорошая мысля, да пришла опосля.
Собственно мысль об издании Высоцкого возникла не сама по себе, а потому что вдруг обнаружилось, что впереди восемьдесят восьмой год, а это — пятидесятилетие, хороший повод.
Когда повёл я, между прочим, разговоры о том, о сём, а вот, кстати, пятидесятилетие Высоцкого, надо бы издать… Коллеги мои только усмехались: да кто же позволит?
Но мне уже втемяшилось. Сначала мысль была простая: пойти к директору Кравченко и предложить, уговорить. Он, если захочет, сумеет пробить, он «муж совета», знает ходы. Всё так. А если не захочет? Или захочет, но не сильно, и скажет:
— Знаете, сейчас в издательстве такое положение, что лучше бы не надо… Поймите правильно, нам сейчас не ко двору!
Скажет он так, и всё! И я повязан. В обход или супротив — негоже, да и не будет толку.
И я пошёл другим путём. Путь этот привёл к тому, что однажды приглашает меня в свой выдающийся кабинет Владимир Фёдорович Кравченко и высокоторжественно провозглашает:
— Нам дали ответственное поручение: к пятидесятилетию Владимира Высоцкого выпустить малоформатное высокохудожественное издание его стихов и песен. Справимся? Не подведём?
— Попробуем, Владимир Фёдорович. Приложим все силы, знания и опыт!
Устроил всё, конечно же, не я. Я только Крымовой мысль подал, а уж она побудила Роберта Рождественского, который в звании поэта мог попадать в любые кабинеты. Так вот, когда Роберт Иванович пришёл с этим к председателю Госкомиздата (а им уже был Михаил Фёдорович Ненашев), тот сразу же отнёсся к идее сочувственно, но всё-таки заметил:
— Надо бы посоветоваться в ЦК.
На что Рождественский ответил:
— Уже. Одобрено.