И ведь мало, что просто враньё… Там, на Фальшивом, к сорок первому году «пустого места» сто лет как не было, там люди жили. А в широком и не мелком устье речки Мезыб, впадающей в море, базировались наши, хорошо укрытые торпедные катера.

И ещё, если позволите, о винах же Кубани.

Я разглядывал торцы бочонков с обозначеньями сортов, содержанием сахара, алкоголя и цены, но не спешил, поскольку передо мною стоял уже наизготовку какой-то совсем не молодой человек и не заранее, а непосредственно перед лицом разливальщицы выбирал, задумчиво пробуя на вкус.

— Каберне, — сказал он наконец-то, но разливальщица на всякий случай уточнила:

— Каберне? Вы прошлый раз заказывали Изабеллу…

— А то, — ответил он, — жена моя любит.

Тут я не удержался и горестно промолвил:

— А вот моя жена никакого вина уже не любит…

И человек немедля изумился:

— Как?! Совсем вина не пьёт? Она же у вас болеть станет!

Я так же горестно пожал плечами.

Налёт случился к вечеру. Бомбёжка была какой-то очень ужасной и нескончаемо долгой. Я сидел под кроватью, а баба Шура ходила по комнате и проговаривала:

— Господи, Царица небесная… Господи, Царица небесная…

Наверное, весь мир пропадал, на куски распадался при нескончаемом, нестерпимом вое и громе. Потом этот жуткий вой со свистом, нарастая, пошёл, стал рушиться прямо на нас и — дом задрожал, затрясся, и треснул потолок, и лопнула, оглушая, бомба, но мы отчего-то оставались живы и целы. Только потолок стал распадаться, и бабе Шуре здоровенный кусок потолка ударил в спину, когда она согнулась.

Бомба, она ведь не летит прямо вниз, а идёт по косой, наклонно… Она пролетела над самой нашей крышей, успела пересечь узкую улицу и взорвалась напротив, в заросшем саду, где через двадцать лет, когда воронка заросла, воздвигли шашлычную, потом вознеслось здание биржи из армянского розового туфа, а теперь стоит стильный особнячок с игривой вывеской «МИР РАЗВЛЕЧЕНИЙ».

Баба Шура слегла и больше не встала.

Сколько это длилось, не знаю. Чего я тогда не понимал, так это времени. Я понимал настоящее. То, что сейчас. И думал чуть-чуть о будущем, в том смысле, что нельзя же сегодня всё съесть, завтра может быть хуже.

Я примкнул к стайке пацанят. Мы шныряли по Северной стороне, ловили военных и флотских.

— Дяденька…

Дальше текста не помню.

Лучше было подбегать к морякам, они были богаче, давали и деньги. Раза два попал я на подводников, они дали шоколад. Вкуса не помню. Вообще не помню, чтобы я его ел. Может быть, менял на хлеб или деньги?

И всё же вернее, надёжней и во всех отношениях лучше было ходить в расположение батальона, роты или что там ещё — в саду или в доме. Здесь хорошо встречали, шутили, гладили по голове, кормили и давали с собой. Хорошо, отчётливо помню котловой этот запах, жёлтую кашу с чем-то розовым, сладким. Я ел её громадной деревянной ложкой, на дне ложки оставалось розовое с крупинками каши, а я не дотягивался языком до дна.

Потом я бегом бежал, чтобы не остыло, с котелком, и кормил из ложки бабу Шуру. Она всё время лежала на спине и ничего не говорила. Да мне и некогда было: покормил и бегом назад — вернуть котелок и опять на охоту.

А что это было? Весна? Лето? Ранняя осень?

Было тепло, и деревья полны были листьями. И баба Шура вдруг почему-то сказала, чтобы я всегда ночевал дома, если останусь один. Был, как знаю теперь, сорок третий.

Я проснулся рано утром и подошёл к бабе Шуре. Она была мёртвая, отчего-то я это понял. Так же на спине она лежала, на высокой подушке, голова высоко, и лицо устремилось ввысь… Было видно, что её уже нет.

Всё-таки кто-то из соседок, наверное, заглядывал к нам, потому что я никуда не бегал, никого не звал, а в доме появились старушки, меня услали, но я был спокоен.

Я прошёл мимо колодца, под молодым орехом был пенёк от спиленного старого, я сел и подумал. И вот я понял, что бабы Шуры моей больше нет, она, бедная, умерла, жить не будет, и её, наверное, похоронят. Умерла она, умерла…

Я не думал о том, что остался один, мне не было страшно: что ж, что один, одному и прокормиться легче. Я не думал об этом.

Из дверей вышла старушка, посмотрела на меня и сказала:

— Смотри, плачет. Такой махонький, а уже понимает. Жалеет бабушку.

Была подвода. Был ли гроб или не был, не помню. Было кладбище. И где та могила, теперь уже никто не знает, никого не осталось.

А я тогда остался не совсем один. Та старушка, что увидала, как я плачу на ореховом пеньке, сказала мне, когда мы возвращались с кладбища:

— Ты будь всегда теперь хороший. Бабушка твоя на небе, смотрит на тебя, всё видит. Ты будь хороший…