Нет, нет, к такому сну Фазиля Искандера мы не были тогда готовы.

Но что же делать? Ведь нас считали самым смелым и самым свободным издательством. Так неужели я скажу Искандеру, что это не пойдёт?

И вот я придумал. Да, я придумал, как мне мягко нарушить первый сон Фазиля Искандера.

Я попросил Вику Сагалову предложить ему некий компромиссный вариант. А вдруг он согласится? Искандер согласился.

Теперь повесть заканчивалась так:

И так далее до конца абзаца.

А потом:

И далее про похороны Сталина.

Так эта книга и вышла. А у меня на душе сначала полегчало, а после кошки заскребли. И всё скребли до 2002 года, когда я для нового издательства «Материк» составил небольшой сборник Искандера и назвал его (с благословения, конечно же, автора) фразой, вынутой из его волшебной прозы, — «Яблоня, шелестящая под ветерком». Конечно же, в сборник вошла эта повесть — «Школьный вальс, или Энергия стыда». Там оба сна подлинные. Четырнадцать лет жила во мне энергия стыда.

Когда моя вторая тёща временами стала у нас гостить, и подолгу, я как-то, к случаю, в одно из гостеваний заговорил о русской квашеной капусте.

Поводом к тому явился припомненный мною анекдот, где один еврей… А с этого зачина ведутся все еврейские классические анекдоты… Так вот:

Один еврей сказал:

— Хорошо этим русским, у них кислая капуста шестнадцать копеек за кило… А у нас курица — три рубля!

Поговорили мы и посмеялись на этот счёт, и тёща моя (вторая) мне и говорит:

— Нет, почему же… Мы очень любили всегда кислую капусту. И квасили её. Лев Абрамович сам всегда занимался. Очень мы это любили. У нас даже был специальный бочонок, всегда заквашивали. А Лев Абрамович ещё всегда среди шинкованной капусты закладывал несколько целых половинок кочанов, и это было особенно вкусно.

— Ну да, — подтвердил я, — конечно… А иногда, вы знаете, закладывают даже целый большой кочан, как вроде бы арбуз. И вот его закладывают, а когда капусточка уже готова, берут этот целый кочан и уж тогда разрезают его пополам. Потом берём одну эту половинку и острым ножичком вырезываем всю внутренность, но только так, чтобы осталась нетронутая полусфера…

Тут тёща моя (вторая) сделалась особенно внимательной. И понял я, что этого рецепта она не знает, и с удовольствием для просвещения её продолжил:

— И вот берём мы эту полусферу двумя руками и… медленно и осторожно её приподнимаем, а после — сразу — вдруг — тихонечко — надеваем её себе на голову…

Тёщин взгляд сделался изумлённым, и я тогда закончил:

— Вы даже представить себе не можете, как это… с утречка… оття-гывает!

Вот какая у меня была моя последняя тёща.

Нет, всё-таки как хорошо писать не для печати!

Да нет, я же совсем не против, чтобы издать то, что я написал. Но это только если подвернётся случай. И вдруг откуда-то взялись бы деньги. А просто так, конечно, ну кто же станет это издавать?

Вот если бы я был известный кутюрье или какой-нибудь телеведущий… Хотя тогда я эту книгу вряд ли б написал.

Мне говорят: ты сам ведь был издатель, ты знаешь этот мир, ты свой, как можно, чтоб тебя никто не издал? Вот чудаки. Ведь этот мир давно совсем иной, и я и сам себя теперь бы не издал. Проблема же не в том, чтобы издать… А как потом продать? Как воротить затраты? Вот в чём вопрос. Меня — кто купит?

У Вересаева есть крохотный рассказец из числа «невыдуманных». Называется он «Фирма». В последний год девятнадцатого (такого недавнего!) века «Нива» печатала новый роман Толстого «Воскресение» с иллюстрациями Л. Пастернака, и везде, во всех кругах, о романе только и говорили. И в вагоне третьего класса, в поезде «Москва — Петербург» разговор зашёл о том же. Один уже немолодой купец сразу высказал, что роман очень плох:

Купец, он дело понимает.

Заговорили о прелести еды.

— Из всех искусств, — сказал один обедающий, — важнейшим является еда!

И для чего-то пояснил, что это он перефразирует. Над пояснением чуть-чуть хихикнули. Чтобы убрать неловкость, я тоже сказал: