Я всё же вот что запомнил. Я сижу, держу рюмку в руке и смотрю, как Венедикт Васильевич такую же рюмку тихо выпивает и смотрит на меня не пристально, но со вниманием. Что означал его взгляд, я ни тогда и не потом понять не смог. Ни приязни, ни неприязни во взгляде я не обнаружил, хоть был этот взгляд, повторю, со вниманием.

И вот опять же, совсем уже недавно, из тех же записных книжек я вывожу, что взгляд на меня тогда был вряд ли исполнен приязни. О том сужу по такой записи:

Не то чтоб я был тогда уж так пригож, но ведь и окаянства не было во мне ни капли.

В церкви на отпевании раба Божия Венедикта народу — очень разного — было много. Когда же кончился долгий обряд, мы вышли вместе с Федотом Федотовичем Сучковым из храма, добрались до его мастерской у Петровских Ворот и помянули российского писателя Венедикта Ерофеева.

Летом 1974 года я позвонил Ковалю и, когда он снял трубку, сказал:

— Ты думаешь, что ты старый мудрый Коваль? Нет! Ты просто старый мудак.

Он спросил:

— Славка, ты что ли?

И напомнил, где его мастерская. Было это в пятницу, а в понедельник он уезжал. Вечером я пошёл на Абельмановку.

Там было несколько народу за непокрытым столом с водкой, пивом и двумя-тремя помидорами. Я выставил водку и колбасу.

Я посмотрел на Коваля. Боже, какой он прекрасный! Иначе и не скажешь. Вокруг него друзья — кто с бородой, кто с лысиной, и все талантливые, все творцы, но отчего-то кажется, что вся эта великолепная бражка, и богемная вся эта мастерская, весь этот слаженный стиль и прелесть манящая, — всё это вдруг рассыпалось бы в прах, когда бы ни одно — пленяющее, собирающее, одухотворяющее, чему имя КОВАЛЬ; и что все это понимают, чувствуют именно так, но о том просто не говорят.

А он красив, как бог. И, в юности пижонивший, стал незаметно истинным, неповторимым, он создал-таки КОВАЛЯ.

Мы с ним, собственно, и не говорили, а только нежно прикасались друг к другу.

И вот, когда я уже был, казалось бы, в полном блаженстве, приносят гитару и лютню. Я давно позабыл, что так бывает. Что люди выпьют водки, а потом берут гитару и поют. И поют не песенки, а песни, всё больше русские, старинные. Я чуть совсем не растворился в нахлынувшем блаженстве.

А в жизни Коваля всё то же. Печатается мало. Я говорю: ты мой должник! Но оказывается после «Листобоя» книг и не было. Сказал я, что не имею ни одной его картины, он сразу предложил выбирать любую. Но мы уже приросли к застолью, так что теперь, когда он вернётся.

Едет он куда-то на Урал, в глушь, маршрут в пять этапов: поезд, вертолёт, машина, лодка и пешком через гору. Там есть избушка и лабаз с продуктами. Не жизнь — сказка! Главное, что он живёт, как хочет, то есть так, как ему необходимо жить…

Последнее жилище Юры было в ста шагах от моего издательства «Книжная палата». Он иногда забегал ко мне на минуту. Особенно часто, когда мы готовили книгу «Опасайтесь лысых и усатых». В этой книге с чудесными рисунками Юры и предисловием Арсения Тарковского была «Самая лёгкая лодка в мире», а во второй части — рассказы и некоторые острова из «Суер-Выера» (первая, ещё неполная публикация). Предисловие Арсения Александровича «О книге друга» относилось, собственно, к «Лодке», а потому Юра мне и сказал, что надобно для равновесия вторую часть тоже как-то предварить. Я спросил:

— А кто бы мог?

— Вот ты и напиши, — сказал Коваль.

Вот я и написал. «От друга-издателя»:

Назавтра, 6 июня 93-го года Юра зашёл в издательство, меня не застал, но прочитал мою миниатюрку и оставил записку:

Через год после выхода «Лысых и усатых» купил я избу в деревне Толстокосово, недалеко от Бежецка и в трёхстах верстах от Москвы. Тут и понял, что необходимо нужен мне какой-нибудь автомобиль. Однако не было у меня не только водительских прав, я — в свои далеко за пятьдесят — никогда ещё в жизни не сидел за рулём. Долги и бесплодны были рассуждения на этот счёт, но Юрка однажды просто взял меня за руку и отвёл в автошколу. Затем получал я уроки езды ещё и на Юрином «москвиче».

И вот я купил себе «волгу» — ГАЗ-24. Она была совсем ещё молоденькая, всего тринадцать лет, оттого, конечно, очень хрупкая. Она смеялась моей седине, и от смеха в ней всё время что-то ломалось. Я же совсем не понимал, как и куда по поводу моей девочки обращаться. Но Юра свёл меня со знатоком столь юных дамских организмов. И стал ездить я в деревню на машине.