Во дворце был громадный зрительный зал и громадная сцена. Здесь проходили большие всяческие слёты, выступал Лев Кассиль и обещал, что напишет «Дорогие мои девчонки», шевелил на трибуне неправдоподобными своими усами Семён Михайлович Будённый, и обязательно — силами, не знаю, кого — всегда была представлена сцена из «Сына полка», но уже из пьесы, где Ваня, ещё не «сын», ссорился и мирился с настоящим уже сыном кавалерийского полка, юным красавцем в черкеске и кубанке, в хромовых сапожках и с настоящей шашкой на боку.

Так потихоньку начинался театр.

Во втором этаже моего дома, прямо под нами, была такая же как наша, квартира. Там жил Вовка Спивак с матерью и бабушкой. Правда, жили они в самой тёмной комнате, всем остальным, включая коридор и парадный выход, владели две барыни-сёстры, а Вовка и его семья пользовались только чёрным ходом.

И выяснилось вдруг, что Вовкина бабушка служит в Театре Моссовета. Она там служила уборщицей и могла нас бесплатно пускать.

Два любимых спектакля были у нас. Один назывался «Недоросль», другой — «Олеко Дундич» с Названовым в главной роли. Мы пытались считать, но сбивались и спорили. Спивак, как особа, непосредственно приближённая к театру через родную бабушку, утверждал, что «Недоросль» он видел двенадцать раз, а «Дундича» — девять. Мне думалось, что он прихвастывает, но и сам я не мог уже точно сказать, восемь или девять раз смотрел я «Олеко Дундича», а уж, конечно, «Недоросль» — не меньше десяти! Словом, обе пьесы мы знали в буквальном смысле наизусть. Да ещё я ребят подогревал, читая из Михаила Голодного:

Сначала на лестнице, а после у меня дома, в столовой, мы ставили сцены из этих пьес. Для одной, из «Дундича», очень кстати пришлась дедова бельгийская винтовка. Там начиналось с того, что на белогвардейском катере с винтовкой ходит часовой, а капитан время от времени его окликает:

— Эй, на вахте!

— Есть на вахте!

— Всё спокойно?

— Всё спокойно, господин капитан!

А Дундич тем временем крадётся. Часового с бельгийской винтовкой играл Спивак, и я с ним замучился. Я так и этак его убеждал, он понимал как будто и кивал, и обещал, но на премьере всё равно упорно отвечал белогвардейскому капитану:

— Всё спокойно, товарищ капитан!

Но самой любимой сценой была та, где Дундич, переодетый, в стане беляков, а знающий его в лицо Ходжич хочет Дундича разоблачить, а Дундич Ходжича душит и прячет тело за диваном. Ходжича играла сестра Ира, а я её душил.

Из «Недоросля» же мы чаще других играли сцену уроков, и Вовка Шканов был замечательный Кутейкин…

Вот сколь много возможностей даёт то обстоятельство, что бабушка товарища твоего не где-нибудь служит, а именно в театре!

Тут хорошо бы в скобках (а то, боюсь, потом не будет повода) сказать, как Вовкина бабушка запомнилась мне одной невероятной фразой. Тогда часто и много взрослые любили вспоминать «до войны». И всегда при этом «до войны» было лучше. Я захотел проверить справедливость этих суждений и спросил Вовкину бабушку, правда ли, что до войны было лучше?

Она посмотрела на меня и очень спокойно сказала:

— При царе было лучше.

Я ужаснулся, а потом её пожалел: она же была неграмотной.

Но как ни любили мы театр, от кино всё равно было некуда деться. Хотя сеансы в школе постепенно угасли, и пришлось осваивать платные кинотеатры.

В этом смысле район был у нас прекрасный. Через проходной двор Дома Двадцать мы выходили к углу Садовой и Чернышевского (ныне Покровка), и там скромно располагался маленький «Спартак» с низким, узким и длинным залом и маленьким экраном. А если двинуться к Покровским воротам, то там, по левой стороне, в угловом доме была «Аврора». Пройти за Красные ворота по Садовой, и вот тебе «Форум» с внушительным фасадом и несколько роскошным залом, хотя и не очень большим. Правда в те времена латынь из моды вышла настолько, что все говорили «Форум». Чуть дальше, на Самотёке, в начале Цветного бульвара имелся «Экспресс», со «Спартаком» он соперничал в скромности. Но главным был, конечно, «Колизей» на Чистых прудах.

«Колизей» был огромен, высок, прекрасен, с грандиозным залом, нескончаемо уходящим куда-то во тьму, а с высоченного потолка свисала многопудовая стеклянная люстра. Дыханье замирало, когда она медленно, таинственно гасла, впуская тьму и много-много обещая… Не говорю про два роскошных фойе (там перед сеансом выступали певцы, музыканты, иногда куплетисты), а ещё про буфеты и тир… Да, это был Императорский Рим!

Но что удивительно, «Колизей» при всём великолепии не был дороже. Билеты стоили… ну, почти одинаково. В «Спартак» самый дешёвый на дневной сеанс 20 коп., а в «Колизее» — 25. Правда, дешёвый билет было трудно достать, спрос на них был самый высокий, и когда первый и второй ряды распродавались, от очереди печально отламывалась существенная часть, состоящая из школьной мелюзги.

Чаще всего ходили мы в «Колизей», но не из-за его великолепия, а потому что по воскресеньям там устраивался девятичасовой, утренний детский сеанс, и все билеты стоили десять копеек!

Чуть ли не с семи утра в многоколонном портике перед запертыми дверями касс собиралась сначала очередь, а потом уже просто толпа. Она с течением времени сгущалась, уплотнялась и начинала колыхаться от попыток перемещений внутри неё. Попозже приходили блатные ребятки с чёлочками, с папироской на губе и бритвами в кармане, они расчищали дорогу для самых блатных, а когда однажды они запоздали, и путь расчищать стало уже невозможно, весёлого блатного подкинули, бросили на очередь сверху, и он, смеясь, пошёл по головам.