Вот так мы и пели. А не знаешь — не спрашивай! Тем более, что дальше-то всё и началось, когда портитаунинг решился, и они, забыв морской устав, все кортики достав, дрались, как тысяча волков, и клёши новые, полуметровые, мгновенно залила густая кровь…

Когда же я перестал быть гармоничным человеком, и меня стал интересовать ясный смысл произнесённых слов, я начал задумываться над этими магическими звуками: портитаунинг. Что же это такое? Но негде было справиться, а сам не мог я догадаться. И седая голова моя болела и мучилась этой загадкой. И Бог меня вразумил. Это было, как вспышка, при которой стало дано увидеть. Не догадался я, а увидел. И всё было просто:

Значит, дело-то было не в британском порту, а всё же в кейптаунском.

Двор наш не проходной был, глухой. Слева его ограничивал собственно дом, глядящий на мир окнами трёх непарадных этажей, а справа забор — сначала дощатый, а от середины кирпичный. Сзади двор замыкался сараями под общей крышей, числом по числу квартир. Тут надо пояснить, что сараи для тогдашней Москвы были необходимейшая вещь. Нет, что вы, в столице нашей родины имелись газ и центральное отопление, но всё же не очень везде. Поэтому дрова и каменный уголь необходимы были нам для производства тепла и пищи.

Мы с мамой ездили куда-то далеко, в трамвае, на какие-то дровяные склады, и там делали необходимые закупки, исчисляемые кубометрами и тоннами, а потом это всё привозилось в наш двор и сваливалось близко или не очень от двери сарая. Далее надлежало взятой у дворничихи совковой лопатой перекидать страшенную кучу угля внутрь сарая, причём желательно враз, а не то из этой кучи могли начать отапливаться иные сожители.

Дрова были полутораметровые, и мы их с мамой пилили, возложив на козлы. Это было по воскресеньям, в иные дни мама никак не могла. Но и в иные дни мама всегда оставалась главной тягловой силой и носила вёдрами уголь на третий этаж, а после обратно — шлак. Для хорошей протопки нашей голландской печи хватало двух вёдер, но завершать отопительный цикл мучительно не хотелось. Дело ведь в том, что когда печь прогорит и остынет, нужно шлак вычищать, выносить чёрной лестницей во двор, а потом втаскивать на третий этаж охапку дров и те же два ведра угля, и снова растапливать, ждать, пока дрова прогорят, а тогда снова засыпать потихонечку уголь… Вот почему, ленясь, мы цикл иногда не прерывали, а стапливали ещё два ведра угля, и колосники забивались, но печь — чудесная — справлялась и всё-таки горела. Бывало иной раз мы и третью пару вёдер засыпали. Тогда наша печка вся багровела от ярости, а кошка, любившая перед топящейся голландкой растянуться в блаженной дрёме на полу, перемещалась за три метра от белого зеркала, излучающего жар, и млела на верхней крышке пианино, прекрасно понимая, что кафель уже зашипит, если плюнуть.

Но вот я стал постепенно, шаг за шагом и мало-помалу, перенимать на себя мамин груз и вытеснять её из отопительного цикла. Я был очень горд, когда впервые — один — перекидал в сарай весь привезённый уголь. Не вполне, но в значительной мере отопление дома я взял на себя. Потом такое же случилось с приготовлением обеда.

У нас на кухне варила и жарила дровяная плита. Хотя это длилось недолго, после войны года два. А потом нам сделали газ. Мама возвращалась из своей 6-й гинекологической больницы часу в седьмом и сразу бралась чистить, резать, жарить и варить. Сначала я просто возле крутился, но постепенно мама стала давать поручения: отрезать, нарезать, почистить, помыть или вынести во двор мусорное ведро. Потом я, видя, что мама замешкалась, перемешивал то, что в сковородке, или пригашал огонь под борщом… И так, шаг за шагом, входил в эту область, и здесь тоже понемножечку маму стал вытеснять. Пришла пора, когда мама моя приходила домой, опускала сумки на табурет или на пол, и на минуту садилась сама, а я подхватывал всё это, и маму отпускал, то есть уговаривал её пойти на любимый диван. Вот так мы и жили, хотя это было не всё.

Теперь я просто удивляюсь. И как это у мамы сил хватало на иные, помимо быта, дела? А вот хватало. Мама водила меня в Третьяковку, во МХАТ на «Синюю птицу» и в оперу в Большом.

В Третьяковку я потом бегал уже сам и подолгу стоял — нет, не стоял, стоять мне было бы неловко, — а я кружил перед умопомрачительной картиной, где сидела на каком-то подобии трона роскошная дама безо всяких одежд, а у ног её примостился ужасно чёрный арапчонок. Он был особенно чёрен рядом с её сияющим и ощутимым телом, и он глядел снизу вверх на эту невообразимую даму точно так, как и я на неё смотрел.

От «Синей же птицы» осталось стойкое очарование волшебного уюта нездешней, но такой понятной жизни. И потом никогда уже не мог я поверить, что птица на мхатовском занавесе — это Чайка… Нет, нет, это Синяя птица, конечно! Только немного выцвела она от времени и долгой стирки.

В Большом, мне помнится, была «Майская ночь», а может, «Черевички». Сомнение возникло вот отчего. Опера шла с участием самого Сергея Лемешева. Но он не пел почему-то заглавную партию Левко, а вышел в эпизодической комической партии, кажется, Дьяка. Тем не менее, как только он явился на сцене и первую ноту пропел, весь зал вскочил, зарукоплескал, на сцену полетели букеты, и опера прервалась.

Откуда же Дьяк? Дьяк — в «Ночи перед Рождеством», по-оперному — «Черевички». Так, может быть, либреттист вставил Дьяка в «Майскую ночь»? Не знаю. И не могу теперь точно сказать: Чайковского я слушал или Римского-Корсакова. Тем более, что старался я слушать преимущественно Гоголя. Хотя бы то, что от него осталось.

Когда же опера закончилась, мама спросила, понравилось ли мне.

— Понравилось, — ответил я, — только музыка очень мешала, слова разобрать было трудно.

Всё-таки главная жизнь была во дворе, и там жил друг Вовка Шканов и разные ещё друзья. Дом и двор — это были два разных мира, два образа жизни. Нашлась, однако, ниточка, которая миры связала.