Шрифт:
Забава не вышла. Мы ничего не увидели и не услышали. Нас сразу ослепило и оглушило, и отбросило к стенке. Протерев глаза и проморгавшись, мы увидели рожи друг друга. Они горели и были усыпаны чёрными точками. Чернота не стиралась и не смывалась. Не помню, чем я объяснил бабе Шуре эти чёрные точки. Во всяком случае, угольки нам больше не давали.
Да, были ж ещё гранаты и мины! К счастью, их было меньше, и мы обошлись только рассказами о том, как тому-то и тому-то руки-ноги поотрывало.
Но однажды я увидел в нашем саду, под грушей, в траве, что-то похожее на гранату. Я взвизгнул и кинулся к ней, а рядом был Жорка с Новороссийской, он тоже взвизгнул. Мы разом ухватились за гранату и покатились по траве с криком: «Я первый! Я первый!», — вырывая её друг у друга. С танка спрыгнул человек в комбинезоне и в чёрном шлеме, подошёл и забрал гранату. И сказал назидательно: «Противотанковая!».
Счастливое детство моё продолжалось.
Через форточку
И вот я проникаю в чужой, незнакомый мне дом через форточку. Я тонкий и гибкий, как червячок. Для меня форточка — целые ворота. Только она высоко.
Меня подняли, сунули головой вперёд, и я, опираясь о воздух, плавно опустился на пол.
Я в чужом доме. Во тьме и впервые. Выбираю предметы. Помню тяжёлые бронзовые подсвечники… Была, была в старом Геленджике старая интеллигенция!
Кому довелось при советской власти служить в каком-либо ведомстве или трудиться в сфере производства, тот помнит, конечно, одну непонятную и оттого очень страшную кару, применяемую за нарушение трудовой дисциплины или иную провинность.
Начальник вдруг переставал орать и ледяным прокурорским голосом отчётливо произносил:
— Пишите объяснительную записку!
Господи, за что?! Этот немой вопрос застывал на губах приговорённого.
Для меня тут была загадка. Не мог я понять, отчего эта странная мера рождает в душе подвергнутого наказанию такой нестерпимый ужас. Понять не мог, а самому испытать всё как-то не доводилось.
Даже когда в заводской котельной опустил я шланг в люк, вырезанный в полу, чтобы пополнить котлы водой, и обронил в отверстие брезентовую рукавицу. Рукавица всосалась в подводный насос, заклинила его, и все котлы пришлось гасить, выгребая из топок горящий уголь на каменный пол. Когда же извлечённая рукавица была опознана, начальник отопительных систем товарищ Соколов только головой покачал в мою сторону.
И когда в типографии, где я, помимо резальной машины и катания вверх и вниз бумажных ролей, ещё переплавлял в доморощенной печке отработанный шрифт, а потом огромной поварёшкой разливал расплав в изложницы, производя таким образом свинцовые чушки для линотипа, но как-то, запалив эту печь, вышел покурить, а потом отвлёкся с брошюровщицами и про печь позабыл, а она, пережёгши все, что могла, залила весь пол глубокой свинцовой лужей… Даже тогда мне просто вручили умеренную кувалду и зубило, чтобы я сколол весь этот заледеневший свинец для новой переплавки.
И только в армии пришлось мне услышать магическую фразу, адресованную лично мне. Начальник штаба подполковник Филатов за мою самоволку объявил эту высшую меру, и я, так долго её лишённый, почувствовал волнение, переходящее в тихую радость.
Мне указали стол и стул. Мне дали четыре листа чистой белой бумаги, чернильницу и перо. Меня оставили одного. Никто не сказал мне, как это делать, была только тема, и тема была — я сам.
Я обмакнул перо, поднёс его к белому чистому полю и — весь затрепетал. О, блаженство! Я пишу, и меня будут читать.
Теперь пишу я по своему хотенью и вовсе не знаю, что из этого станет. Что скажет мой неведомый читатель? И будет ли он? Ведь у него своё хотенье, а щучьего веления нету… И я же ничего не сочиняю. Где? Где у меня интрига и закрученный сюжет?!
Конечно, пианист Александр Гольденвейзер (между прочим, крестный отец Андрея Дмитриевича Сахарова) в книге своей «Вблизи Толстого» записал высказывание Льва Николаевича:
Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь выдуманного Ивана Ивановича или Марию Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случилось наблюдать в жизни.
Вот я и рассказываю то, что мне интересно, и мне же — значительно. А с этим как войти в расположение читателя и взять его врасплох? Разве что — через форточку?
Эх, кто бы подсадил.
Начало дороги
И точно так же, как нормальный человек может, закрыв глаза, пройти по квартире своего детства, не натолкнувшись ни на один предмет и не потеряв ни на секунду ориентации, — вот точно так же он должен свободно, ощупью, инстинктивно, бессознательно, но столь же безошибочно ориентироваться в родном доме своей культуры, своей истории.
Бенедикт Сарнов