А можно пройти задворками Яффо, через мусорный узкий проулочек, из которого сразу попадаешь в маленький парк, и тогда весь дом с террасой открываются вам, как из партера, а сходство со сценой дополняют ведущие на террасу каменные ступени.

Я поднялась по ним и оказалась за спиною Якова Моисеевича, который уже заказал два апельсиновых сока и ожидая меня, листал "Гаарец". Его кожаная кепка лежала на соседнем стуле и ветер свободно ошкуривал и полировал небольшую опрятную лысину в довольно густой еще седине, этим неуловимо работая на образ мастерового.

– Ваш красный плащ, – проговорил Яков Моисеевич, складывая газету, – ваш мятежный красный плащ напоминает мне времена харбинской молодости… В таком плаще щеголяла когда-то одна юная особа, к которой все мы были неравнодушны… Она рисовала, пела, сочиняла стихи… Я не решился без вас заказывать штрудл Анны.

– Так закажите сейчас же, – сказала я. – Только на сей раз позвольте мне заплатить..

– Боже упаси! – спокойно возразил он.

После вчерашнего дождя черные космы плакучих сосен свисали еще безнадежней. Солнце уже покидало сад, взбегая по тусклому серебру стволов все выше, к макушкам деревьев…

С каждой минутой между стволами уплотнялся пепел сумерек, и скоро должны были затеплиться фонари в парке и на террасе.

– Что, Яков Моисеевич, не понравились мы ЦЕНТРУ? – спросила я напрямик.

Он помолчал, внимательно распределяя вилочкой облако взбитых сливок по коричневой корочке штруделя.

– Видите ли, откровенно, – мягко начал он, – все, что вы говорили по поводу устарелости "Бюллетеня" звучит и справедливо и убедительно. Да, скорее всего самым разумным было бы перейти на современный метод его издания… Но… понимаете, во всем этом новом процессе ни я, ни Морис как ни пытались, абсолютно не в состоянии представить Алика.

– Чего?!

– Понимаете, все перемены ни в коем случае не должны задеть Алика.

– А кто это? – спросила я, несколько оторопевшая от китайских новостей.

– Ну… как же! Вам его представили…

Я вспомнила бабское бледное лицо, стриженую макушку школьника, мягкие ручки, суетливым и тоже каким-то женским движением, натягивающие на живот вязанный жилет…

Мне захотелось плюнуть и уйти.

– А при чем тут Алик? – грубо спросила я.

– Так он – метранпаж. Собственно, Алик и клеит "Бюллетень". Это – прямая его обязанность.

– Алика – на пенсию. С почетом, – с вкрадчивой злостью проговорила я.

– Он и так получает пенсию, – сдержанно и грустно заметил Яков Моисеевич. – По инвалидности.

Мы оба замолчали. Убейте меня, я не понимала – что хотят от нас с Витей эти чокнутые старики, именующие себя ЦЕНТРОМ. И уже догадывалась – чем завершится очередной наш мираж в пустыне. Стоило поберечь время, раскланяться и заняться своими делами, тем более, что на этот вечер я наметила решение двух застарелых проблем.

Неподалеку, у дверей дома, перекинув ногу на ногу, сидел охранник, пианист из Свердловска Миша Кернер. У него, как обычно, был отсутствующий вид…

Миша обладал редкостным туше, которое невозможно выработать, а нужно с ним родиться. Коньком его был Шопен. Несколько раз он выступал здесь же, по пятницам. Однажды исполнял все 24 прелюдии Шопена. Я была на концерте и, помнится, глядя на черный Мишин фрак и вдохновенные руки, ласкающие клавиатуру, никак не могла избавиться от мысли – где в данный момент он оставил куртку охранника и пистолет, который по закону нигде нельзя оставлять, и не высчитают ли у него из жалованья часы концерта…

Рядом с Мишей стоял замызганный хиппи – в грязной майке и продуваемых джинсах и покачиваясь, бормотал что-то по-английски, пытаясь рассказать Мише свою жизнь. У Миши самого была вполне цветистая судьба, он не хотел задушевных бесед на иностранном языке. Он отворачивался от накуренного марихуаной хиппи и тоскливо говорил по-русски:

– Чувак, иди себе, а? Чувак, смотри, ты замерз совсем… Чувак, холодно, летом поговорим…

– А вы и между собой говорили по-русски? – вдруг спросила я.

– Когда?

– Ну вот, в детстве, в Харбине…

Он оживился.

– Да по-каковски же еще? Деточка, Харбин был русским, культурным городом! У нас в еврейской школе преподавание велось на русском языке по программе русской гимназии. Мы даже ставили спектакли – "Маскарад", например, пьесы Островского, "Бориса Годунова"… В "Годунове" Самозванца играл Мотька Гершензон. Помните, то место : "Ты заменишь мне царскую корону!"… я был суфлером, и подсказал Мотьке – "корову"… "Ты заменишь мне царскую корову!".. Родители Мотьки, понимаете, держали молочную ферму… – Яков Моисеевич захихикал со свежим, даже изумлённым удовольствием, будто подшутил над Мотькой не шестьдесят лет, а минут двадцать назад… – Да… Мы изучали русскую литературу как следует. Учителями-то все были белые офицеры, их там после революции накопилось – пруд пруди… Русских в Харбине около ста тысяч насчитывалось. А еврейская община – тысяч двадцать пять. И учтите, там же размещалась главная контора КВЖД.