– И ты, – спросил он, – намылилась?

– Я за тобой, – пообещала она. – Не отстану.

Он вздохнул:

– Ну что за щасте мне привалило… И такое переводить в волновую форму? Туда нельзя даже лучшим из лучших!.. У всех инстинкты о-го-го!.. Даже Курцвейлу и Обри надо кое-что убирать, а другое что-то усиливать.

Она сказала осторожно:

– А можно не убирать…

– Ну да, – заметил он саркастически, – еще бы!

– Всего лишь, – закончила она, – усилить чувство ответственности. Взрослости.

Он запнулся, подумал, посмотрел с интересом:

– Кто подсказал?

– Сама придумала, – ответила она настороженно. – А что не так?

– Напротив, – ответил он, – очень разумно. В самом деле сама?

– Я же сказала, – ответила она сердито. – И что особенного? Я же просто сказала, что думаю!

– Хорошо думаешь, – одобрил он. – Давно с тобой такое несчастье?

Она посмотрела на него исподлобья:

– Со второго-третьего дня… как начала здесь работать.

– Какая же свинья у тебя отец, – сказал он с глубоким сочувствием. – Порхала бы себе и дальше, нектары и амброзии хлебала, танцы и веселье круглые сутки… Даже зверь у тебя отец, а не простая свинья!

Она сказала недоверчиво:

– Да ладно, я же вижу, ты так не думаешь. Напротив, злорадствуешь, ржешь так глубоко внутри…

– Не ржу.

– Ржешь, – повторила она. – Ладно, пойду, а то уже смотреть начинают… Через полчаса обед, не забудь.

Он проводил ее взглядом, двигается она по лаборатории, несмотря на свои заявления, уже уверенно, почти по-хозяйски, чувствуется жилка сильной натуры. Ишь, готова в сингулярность, даже не зная, что это такое и что ее там ждет!

На самом деле обществу в целом еще далеко до сингулярности, хотя та приближается стремительно, а люди даже не избавились от простейших и давно знакомых болезней, и вообще из-за новых технологий фактически уже разделяются на два вида: здоровые изначально и… прочие. Большинство болезней оказалось проще лечить на генетическом уровне, то есть еще новорожденному поправить пару ДНК, и он уже никогда не будет знать, что такое геморрой, аденома предстательной и прочие-прочие, которые и не считаются болезнями, так как всего лишь результат нашего прямохождения, но сильно осложняют жизнь, а излечить их практически невозможно, так как после операции нарастают снова, а лекарствами эти наросты не убрать.

Увы, взрослым операции на генном уровне ничего не дают, но детей вот изначально удается от них избавить. Такие взрослые, обремененные тяжелыми болезнями, что и не считаются болезнями, так как «от возраста», должны бы любой ценой ломиться в сингулярность, но поди ж ты, рассуждают, как это мудро и правильно – дожить до внуков и помереть…

Он вздохнул и повернулся к подопытным мышкам.

При всем равноправии женщины предпочитают оставаться женщинами не только в том, что носят платья. Максим лишний раз уверился в этом, когда от установки по быстрому синтезу потянуло вкусным запахом.

Аллуэтта и Анечка с таким азартом и самозабвением колдуют там, словно только что открыли формулу вечной жизни и теперь лишь что-то подправляют в ней, придавая по-женски красивую форму.

Заметно, что командует уже Аллуэтта, хотя совсем недавно льстиво выспрашивала у Анечки, что здесь и как, и вообще ходила за ней хвостиком. Впрочем, смена ролей Анечку не обижает, скорее веселит, она себе цену, как виртуозному манипулятору, знает, а роль лучшей кухарки можно и уступить, не жалко.

Он поднялся из-за стола, с кряхтением разогнул застывшую спину. Френсис оглянулся, заслышав шаги. Максим подошел к нему, помахал руками, разгоняя кровь по телу.

– Ну ты как?

Френсис горестно вздохнул:

– Работаю, как лошадь на водопое.

– Понятно, – ответил Максим. – Есть только один вид работы, который не вызывает депрессии.

Френсис сказал заинтересованно:

– Какая? Хочу!

– Та, – сказал Максим безжалостно, – которую не обязан делать. Давай-давай, не отлынивай! Самая тяжелая часть работы – решиться за нее взяться.

– Да я уже почти приступил, – заверил Френсис. – Я вот думаю, обычно те, кто лучше других умеет работать, лучше других умеют и не работать. А так как не работать лучше всех умею я, то значит, лучше всех умею и работать?.. Шеф, это намек, что можно бы повысить жалованье такому ценному работнику!

– Я тебе повышу, – сказал Максим с угрозой. – Так повышу…

Он прошел дальше, поглядывая и принюхиваясь, женщины с одинаковым азартом занимаются наукой и кухней, все-таки мы с разных планет, верещат, как две мартышки, что отыскали вместо одного банана целую гроздь.

Аллуэтта оглянулась, просияла, но спросила шепотом:

– Он что, такой ленивый?

– Кто?

– Френсис…

– Ну и уши у тебя, – сказал Максим. – Тебе бы в ЦРУ. Он не ленивый, а… понимаешь, наша работа на девяносто процентов из скучной рутины вроде проверки и перепроверки результатов. А всем хочется заниматься только творчеством! Увы, автоматизация до лабораторий еще не доползла.

Она сочувствующе вздохнула. Понятно, в первую очередь роботами заменили сборщиков автомобилей и вообще всех на конвейерах. Потом пришла очередь обслуживающего персонала, в том числе даже официантов.

Впрочем, почему даже? От официанта, как и любой прислуги, требуется бесшумность и незаметность, то есть ни одного лишнего движения. Подал на стол и снова замри у стены, не шевелись, не моргай и даже не дыши, не отвлекай на себя вниманиие, в общем, будь роботом.

Так стоят часовые в людных местах, так работали кассиры в магазинах, служащие в муниципалке… Сейчас вся эта масса народу высвобождена, их работа автоматизирована, но им приходится выдавать некую зарплату, которую снова начали называть зряплатой, но не давать же им подохнуть с голоду… хотя почему бы не сделать это как-то гуманно, что вроде бы это они сами восхотели, по своей свободной воле? Как она слышала краем уха, созданы целые научно-исследовательские институты, что разрабатывают изящные программы по сокращению населения Земли, чтобы уменьшалось как бы само по себе под вздохи и сожаления тех, кто это сокращение запланировал и активно проводит в жизнь.