Шрифт:
Однако он еще ни этого не знал, когда его ввели в залу, ни того, что предстал уже не пред следователями — пред судьями.
Это был суд военный.
Когда Петрашевского ввели в залу, чиновник, что стоял посредине за маленьким столиком, забубнил по бумагам:
— Открывшихся злоумышленников… государь император… судить по полевому уложению…
По полевому? Михаил Васильев сын Петрашевский адвокат, официально признанный, не ослышался. И даже не удивился. Хотя, разумеется, знал, что это — законы для суда над лицами военными или над теми, кто совершил преступление в войске сражающемся. Он, однако, не возмутился, а только подумал, что военный суд, слава богу, суд короткий.
— Подпишите! — приказал ему генерал и указал рукою в сторону.
Он послушно подошел к другому столику, взял с него лист, прочел равнодушно:
«Г. титулярному советнику Буташевичу-Петрашевскому.
Высочайше учрежденная для суждения вас по полевым военным законам военно-судная комиссия предлагает вам объяснить: не имеете ли вы, в дополнение данных уже вами при следствии показаний, еще чего-либо к оправданию своей вины представить?»
Обмакнул лежавшее рядом перо и, не задумываясь, написал:
«Не имею ничего прибавить к оправданию себя. М. Буташевич-Петрашевский».
Но еще придержал перо и докончил:
«И подтверждаю прежние мои показания с теми оговорками, какие были мною сделаны. М. Буташевич-Петрашевский.
21 октября 1849 г.»
Хоть в Сибирь, хоть куда, только бы поскорее отсюда!
Но минул еще месяц, и еще другой, а по-прежнему ничего не менялось. Словно опять о нем позабыли. Ничего он не знал ни о своей судьбе, ни о других, ни о том, спас товарищей или сгубил. Отмеряли время соборные куранты. В незакрашенной верхушке окна уже летали белые мухи. А утренним чаем, что пил, не гася ночника, никак не удавалось согреться.
Утром 22 декабря вместе с чаем принесли ему в каземат его платье.
— Опять в Комиссию, — не столько спросил, сколько вздохнул он, не ожидая от немого офицера ответа.
И вздрогнул от неожиданности и от предчувствия перемен, услыхав человеческие слова:
— Пейте впрок, а то нынче с утра морозит.
Кареты поданы
Ни на одной извозчичьей бирже не сбиралось враз извозчиков столько, сколько в крепости в это утро. Всю площадь перед собором заняли кареты в ожидании седоков, а извозчики в подпоясанных армяках чесали языками.
— О сю-то пору я привык третий сон досматривать, эхма, грехи наши тяжкие…
— Да и я вчерась заполночь до дому добрался. Из тиятра барина по гостям развозил. Ученый попалси! Толковал всю дорогу, для чего чугунку строят.
— Что мы, ваньки шатущие — не спать по ночам?
— Ишь, лихач какой выискался!
— Лихач не лихач, а порезвее твово.
— Ладно, черти! Нонче барина друг у дружки не перебивать, а вам бы только лягаться!
— А слыхали, братцы, как с биржи Третьей линии, Васильевского острова лихача убили? Два молодца взяли его вечером, холодно было, и он у хозяина тулуп спросил. Три дня — лихача нет. Хозяин сперва думал, может, загулялись за городом где, на четвертый день в часть пошел. Искали, искали, ничего, никаких концов. Один мальчишка, что с сайками у той биржи стоит, видал, как наняли и поехали к Тучкову мосту, и слыхал, как один другого Кузьмой называл. И вдруголя хозяин узнает на улице на прохожем тулуп. Он за ним — до Лиговки, до Глазова кабака. В кабаке того, в тулупе, и хвать! А он в амбицию, не признается ни в чем. Тогда пристав ему и скажи: полно вздор городить, Кузьма все рассказал, как ты извозчика тюкнул. А тот как заорет: ах, сволочь! Это он первый камнем убил, а я только прикончил.
— За что же они его так?
— Пролетку продали, лошадь и сбрую. Рублев тридцать выручили, говорят. А одной лошади двести цена!
— Эх, господи, и за что нам такая планида?
— Небось, нонче тебя оборонят!
Извозчики притоптывали на холоду и лупцевали себя по бокам руками в огромнейших рукавицах, так что всех крепостных ворон распугали; птичий гомон еще усиливал общий шум.
— Намедни барин встрелся, который все завтраками меня кормит; говорю, мол, ваша милость, хозяин за вас проходу не дает, а он мне: отдам вскорости, потеряй немного, еще, говорит, на тебе прокачусь! Ну тут я осерчал: катись, говорю, ты куда подальше, ах ты, говорю, прощелыга, а еще ваше благородие!..
— А по мне, так лучше таких гулимонов, чем нонешних…
— Зато нонче заплатят!
— А мне вон намедни один посулил и на чаек и водку. Привез его. Стой, говорит, здесь, пскопской чиж. Плату, говорит, сичас вышлю, и водки вынесут. Стою жду, цельный час прождал, пошел искать. А его-то и след простыл. Черным ходом улизнул, прожига.
— Небось нонче не улизнет!
— А мы за чужим угощением не гонимся. Мы и сами угостим кого хошь.
— Это как же?
— А на хозяйский счет.
— А хозяин спасибо скажет?
— А что? Скажу, не выездил нынче, бог даст, завтра.
— Ишь ты, ухарь!
— Пскопские все такие!
— А ты не такой?
— Мы не в работниках.
— Неуж от себя сам?
— Нет, господские мы, оброк господам платим.
… - А я, братцы, видел… умора! Стою, ожидаю барина у ворот, а по улице ванька тащится, колесом восьмерки выписывает. Ну, думаю, отлетит! И точно! Как гайка соскочит! Дворник улицу мел — подхватил и в карман. И молчок. Колесо ка-ак сорвется! Обхохочешься, братцы!