— Ах, отвяжись ты ради бога! Ступайте вы все вон отсюда и не смейте подходить ко мне близко, покуда я не успокоюсь!

Я обрадовался этому приказанию. Кажется, будь я мёртвый, и то вскочил бы и убежал. Проходя через прихожую, мы видели, как старик взял свою шляпу и в это время из-за ленты выпал гвоздь; старик поднял его, положил на камин, не говоря ни слова, и вышел. Том посмотрел на него, вспомнил про ложку и сказал:

— Нет, мы больше не станем пересылать через него вещи — он человек ненадёжный. Во всяком случае, он оказал нам большую услугу с ложкой, сам того не подозревая; за это и мы услужим ему: заделаем все крысиные норы.

Крыс было в погребе множество; целый час мы затыкали их норы. Услыхав шаги по лестнице, мы поскорее задули свечку и попрятались. Вот показался старик со свечой в одной руке и с пучком пакли в другой; вид у него был рассеянный — очевидно, мысли его блуждали далеко, за тридевять земель. Он побрёл к одной крысиной норке, к другой, к третьей, пока наконец не обошёл их все. Потом постоял минут пять задумавшись, снимая нагар со свечи, наконец тихонько повернулся и задумчиво стал подниматься по лестнице, рассуждая сам с собой:

— Право, никак не могу припомнить, когда это я их заделал. Я мог бы ей доказать теперь, что я вовсе не виноват в пропажах. Ну, да ничего, пусть так останется. Я думаю, это всё равно не помогло бы.

Бормоча про себя, он поплёлся наверх, и мы тоже скоро ушли из погреба. Славный был старичок!

Том ужасно беспокоился, как нам быть с ложкой. Он говорил, что необходимо достать ложку, и вот мы пошли караулить возле корзинки с ложками, покуда не появилась тётя Салли. Том начал считать ложки при ней и откладывать их в сторону одну за другой, а я потихоньку стянул одну из них.

— Однако, тётя Салли, ведь и теперь всего девять ложек, — сказал Том.

— Ступай играть, не надоедай мне, — отвечала она. — Мне лучше знать, я сама их пересчитала.

— И я пересчитывал два раза, тётушка. Никак не могу счесть больше девяти.

Она потеряла наконец всякое терпение, но, разумеется, сейчас же принялась опять считать ложки.

— Экая пропасть! Опять их всего девять штук! — воскликнула она. — Провались они совсем, проклятые! Пересчитаю ещё раз.

Тем временем я успел подложить опять ту ложку, которую стащил. Окончив считать, она говорит:

— Ну их совсем! Теперь опять десять!

Тётушка была сбита с толку и раздосадована.

— Извините, тётя, я не думаю, чтоб их было десять, — заметил Том.

— Глупый! Разве ты не видел, как я их считала?

— Знаю, да только…

— Ладно, ещё раз пересчитаю.

Я вторично стянул одну ложку, и опять у неё вышло девять, как в тот раз. Тут она совсем взбеленилась — задрожала всем телом, до того она была рассержена. Но всё-таки продолжала считать и пересчитывать, покуда не запуталась совсем — стала уж считать корзинку вместо ложки: три раза у неё выходил верный счёт, а три раза неверный. Наконец она схватила корзинку с ложками, швырнула её на другой конец комнаты; кстати и кошке достался здоровый пинок ногой, а всем нам рассерженная хозяйка велела убираться с глаз долой, и если кто попадётся ей под руку и будет надоедать ей до обеда, того она высечет. Так мы и добыли заколдованную ложку. Том сунул её мимоходом в карман тётушкиного передника, покуда тётя выпроваживала нас вон, и Джим скоро получил ложку вместе с гвоздём. Мы остались очень довольны этим делом. Том находил, что оно стоит таких хлопот, потому что теперь хозяйка ни за какие блага в мире не пересчитает ложки два раза одинаково и даже не поверит самой себе, если сочтёт их верно, — до того всё перепуталось у неё в голове.

Ночью мы повесили простыню обратно на верёвку, а другую украли у тётушки из бельевого шкафа; потом два дня то клали её назад, то опять уносили, покуда она наконец уж всякий счёт потеряла, никак не могла сообразить, сколько у неё простынь, и объявила, что ей всё равно, не станет же она выматывать себе душу из-за такой дряни: лучше умрёт, а не примется считать их сызнова. Таким образом, пропажа рубахи, простыни, ложки и свечей объяснилась довольно удачно при помощи телёнка, крыс и путаного счёта; что касается подсвечника, то это пустяки, авось как-нибудь обойдётся!

Зато уж с этим пирогом была сущая беда: мы возились с ним без конца. Мы замесили его в лесу и после долгих стараний кое-как состряпали пирог, и очень недурной, да только не в один день. Нам пришлось употребить целых три таза муки, прежде чем удалась наша стряпня. Кое-где местами пирог подгорел, да и глаза нам выело от дыму; нам, главное, нужна была корка, а она у нас всё проваливалась. Но, разумеется, мы добились-таки толку и запекли лестницу в пирог.

Но расскажу всё по порядку. На вторую ночь мы разорвали всю простыню на тонкие полоски, скрутили их вместе, и ещё задолго до рассвета у нас получилась отличная верёвка, хоть человека на ней повесить — и то впору! Мы сделали вид, будто употребили на неё целых девять месяцев. Поутру мы снесли её в лес, но оказалось, что она не входит в пирог. Так как мы смастерили её из целой простыни, то верёвки хватило бы хоть на сорок пирогов, да ещё осталось бы её вдоволь в суп, в колбасу и в какое угодно кушанье. Словом, целый обед можно бы состряпать.

Печь пирог в нашем тазу мы боялись, потому что таз мог распаяться на огне. Но у дяди Сайласа была чудесная медная сковородка, которою он очень гордился, потому что она принадлежала кому-то из его предков. Мы и стащили эту самую сковородку потихоньку и снесли её в лес. Первые пироги на ней не вышли, потому что мы не умели сделать их как следует, зато последний удался наславу. Сперва мы намазали сковородку тестом, поставили на уголья, потом нагрузили её тряпичной верёвкой, а сверху опять прикрыли крышкой, на крышку наложили горячей золы, а сами стояли поодаль, футов на пять, держась за деревянную рукоятку, — удобно и не жарко. Через четверть часа вышел у нас пирог, такой славный, что любо-дорого смотреть. Зато уж кому придётся съесть эту верёвочную лестницу, тот до конца своих дней будет страдать резью в желудке.