Зато полностью и вполне благополучно определилась судьба наиболее легкомысленного, чтобы не сказать — непутевого, героя романа — Митьки Небогатикова. Думается, что и у читателя должка возникнуть уверенность, что столь жестокие потрясения, которые чуть было не погубили этого ершистого и жизнелюбивого по натуре паренька, сыграют решающую роль в его будущности.

А кроме того, весьма и весьма существенную помощь Митьке в его «новорождении» окажет Маша-крохотуля, девушка, которую комсомольцы стройуправления избрали своим оргом отнюдь не за красивые глаза.

Сложнее дело обстоит с ведущим героем романа: трудно, ой как трудно будет Михаилу Громову, при его, возможно, излишне самолюбивом да и строптивом характере, восстановить отношения с девушкой, которую он с полным основанием уже называл своей невестой.

И не только последняя в романе встреча и разговор, обострившийся до пощечины, обусловили окончательный, как казалось Михаилу, его разрыв с Катюшей: не меньшую, если не большую роль сыграл тот психологический настрой, который явственно прозвучал в словах Михаила, высказанных им отцу накануне отъезда Ивана Алексеевича из Светограда:

— Вот сейчас, папа, я поступил бы не так, как… тогда. И даю вам честное слово, что впредь никогда и ни в чем не погрешу против своей — теперь уже по-настоящему комсомольской! — совести!

Возможно, стороннему человеку такое обращение сына к отцу показалось бы излишне… ну, превыспренним, что ли. Но для Ивана Алексеевича эти слова прозвучали как еще одно подтверждение тому, что его некогда блудный сын сейчас верно и твердо ступает по жизненному пути.

И даже то, что Михаил сначала было согласился взять отпуск в отбыть вместе с отцом в Москву, а в день отъезда, когда уже и билеты на теплоход были на руках, неожиданно передумал, сначала показалось Ивану Алексеевичу обидным, но по зрелом размышлении…

— Тут уж, дорогой Петр Петрович, никуда не подашься — наша кровь, громовская! Давно замечаю, что в деда Алексея Алексеевича мой Михаил пошел. Первым плотогоном по всему Волжско-Камскому бассейну был наш папаша, и, как тогда говорили, «самому уряднику Алешка-гром не сворачивает!».

Так горделиво и растроганно высказался Иван Алексеевич Громов, безотрывно глядя на рослую фигуру сына, замершую, как по стойке «смирно», в отдалении от толпы провожающих теплоход «Москва».

На это Петр Петрович Добродеев отозвался так:

— Да-а… этот мужичок своего добьется!..

Блеклый свет угасающего мартовского дня скуповато освещает горницу в крестьянской избе: стол, склонившегося над книгой худенького вихрастого паренька Васятку Торопчина и мать Васятки — рано постаревшую Анну Прохоровну, сидящую у окна с шитьем.

Васятка читает нараспев и даже притопывает ногой: так стихотворение запоминается легче. Начало идет гладко, но дальше заминка.

— «Взбесилась ведьма злая…» «Взбесилась ведьма злая…» — упрямо и сердито твердит Васятка, вперив глаза в потолок, как будто где-то там спрятались выскочившие из головы строчки.

— Ведьма, что и говорить! Счастливец, кто эту зиму переживет и от напасти убережется, — Анна Прохоровна горестно вздыхает и смотрит в окно.

— «Взбесилась ведьма злая…» Тебя тут еще не видали! — Васятка скидывает на пол вскочившую на стол и усевшуюся на раскрытую страницу небольшую серую кошечку.

Тихо в избе. Тепло, уютно.

А за окном метель. Теплый, но резкий, порывистый ветер гонит над землей пухлые и тяжелые хлопья снега, белоснежной скатертью застилает просторную улицу села и, вырвавшись за околицу, закручивает над землей снежную сумятицу бурана.

Ветер и снег, снег и ветер гуляют по полям, как братья-разбойники. Прячут от глаз человека дороги и тропки. Сегодня они хозяева. От них скрываются по лесам и рощам, по балкам да оврагам, по густым кустарникам да по глубоким норам и клочковатый, отощавший за зиму волк, и рыжая продувная бестия лиса, и красноглазый моргун заяц беляк.

Но вот сквозь густой падающий снег начинают чернеть силуэты. Один, другой, третий…

Увязая в целине, отворачиваясь от снега, слепящего глаза, колхозники перетаскивают плетеные щиты и укрепляют их на новых местах. А ветер сразу же начинает наметать около щитов сугробы.

Снег забирается в рукава, за пазуху, за воротники полушубков, тает на разгоряченных лицах и стекает ручейками.

— Добро, добро, ребятушки! Ай да благодать!

Люди — их не так много, три-четыре десятка — настойчиво пытаются обуздать снежную стихию. Работают сосредоточенно, подбодряя друг друга выкриками. И все в новых и новых местах вырастают в поле щиты, а около щитов — сугробы снега.