Шрифт:
К тому же в случае с Борисом добровольная жертвенность его подвига обоснована единственно тем, что он каким-то непостижимым образом заранее узнает о готовящемся на него покушении, хотя Святополк оглашает свое желание избавиться от Бориса на тайном совещании с вышгородскими «боярцами», после чего убийцы немедленно пускаются в путь.
В-третьих, следует отметить откровенную литературность отдельных эпизодов и положений, причем литературность эта невысокого качества, так как многие линии повествования намечены вскользь или обрываются внезапно, без дальнейшей проработки. Таинственным манипуляциям с телом Владимира придано значение политической интриги: окружение князя во что бы то ни стало стремится скрыть его смерть от Святополка («Сказание о Борисе и Глебе», наоборот, приписывает намерение «потаить» кончину Владимира на Берестовом именно Святополку). Однако вся эта странная суета заканчивается тем, что княжеский гроб выставляют на всеобщее обозрение в Десятинной церкви. Надуманность истолкования данной ситуации в политическом ключе особенно хорошо видна на фоне последующих летописных сообщений, из которых явствует, что «потаение» тела умершего князя (положение во гроб?) перед погребением было традиционной частью древнерусского похоронного обряда [180] , никак не связанной с политическим умыслом отдельных лиц.
180
По смерти Ярослава в 1054 г. старший сын его Всеволод «спрята тело отца своего, вьзложив на сани и повезоша Кыеву». Когда в 1125 г. умер Владимир Мономах, слуги и ближние князя «спрятавше тело его у святей Софье» и т. д.
Каков зачин, таково и продолжение. Дружина, покинувшая Бориса, направляется в Киев и по дороге исчезает навсегда. Путша с тремя сообщниками совершают убийство Бориса при полном попустительстве со стороны его «отроков», счет которым в княжеских дружинах XI в. обыкновенно шел на сотни (статья под 1093 г.). Однако только один из них — Георгий Угрин — встает на защиту своего князя; трупа его впоследствии не находят, но каким-то образом становится известно, что ему отрубили голову [181] . Панический страх поголовно парализует и муромскую дружину Глеба, которая, потеряв своего вождя, отчаливает в неизвестном направлении. Так же бесследно пропадают возникшие на мгновение из небытия «сатанинские дети» — Путша, Талец, Елович, Ляшко, Горясер и Торчин. Везя Бориса в Киев и обнаружив, что он еще дышит, Путшина «чадь» почему-то робеет добить его и предоставляет докончить начатое самому Святополку, который поручает это двум «варягам», неизвестно как очутившимся в дружине туровского князя (явная литературная параллель с убийством Ярополка двумя Владимировыми «варягами»). Предслава в своем письме, отправленном Ярославу в Новгород, оповещает его об уже совершенном Святополком убийстве обоих братьев: «Отец ти умерл, а Святополк седить в Киеве, послав уби Бориса и Глеба, а ты блюдися сего повелику» (Ипатьевский список Повести временных лет); или по тексту Новгородской I летописи: «отец ти умерл, а братья ти избиена». Тем не менее Ярослав, получив эту весточку, посылает гонцов предупредить Глеба о грозящей ему опасности (в Хлебниковском списке видим попытку исправить эту литературную неряшливость: здесь Предслава пишет, что Святополк «убив Бориса и по Глеба посла»). Тело Бориса предъявляют Святополку и затем хоронят, но трупы Глеба и Святослава бросают на месте убийства и т. д.
181
Заметим попутно, что остается непроясненным, кто и зачем искал тело Борисова отрока. Дело, кажется, объясняется тем, что здесь молчаливо подразумевается другое церковное предание. Оно гласит, что в услужении у Бориса находились также два брата Георгия Угрина, один из которых, по имени Ефрем, жил в Ростове. Извещенный об убийстве Бориса и Георгия, он отправился на берег реки Альты, где совершилось преступление, и стал искать тело брата, но нашел только отрубленную голову его. Взяв ее, Ефрем удалился далеко на север, принял иночество и поселился на реке Тверце, около селения Новый торг (будущий Торжок). Со временем, когда были открыты мощи святых князей Бориса и Глеба, он создал во имя их церковь и при ней монастырь, в котором подвизался до глубокой старости. Голову горячо любимого брата Ефрем хранил у себя и, умирая, завещал положить ее в свою могилу. Это предание возникло не раньше первой половины XII в. (Новый торг впервые упоминается в летописи под 1139 г.), что может служить косвенным указанием на время редакторской правки Повести временных лет в духе «борисоглебской» житийной традиции. Судьбу второго брата Георгия прослеживает легендарное Житие Моисея Угрина, известное по записям Киево-Печерского патерика, относящимся к началу XIII в. Здесь уже утверждается, что убийцы Бориса перебили всех его отроков, за исключением Моисея, который, чудом избежав гибели, нашел убежище в Киеве у Предславы. Дальше читаем переделку библейской истории Иосифа Прекрасного. В 1018 г. Моисей был уведен в плен поляками и попал в дом к красивой и знатной женщине. Удивительная красота пленника возбудила ее любовь, но тот решительно отверг и ласки, и угрозы, так как дал обет посвятить свою жизнь Богу. Тогда взбешенная полька велела оскопить упрямого раба. В 1030 г. победоносный поход Ярослава в Польшу принес изувеченному пленнику освобождение. Вернувшись на Русь, Моисей постригся в Киево-Печерский монастырь и прославился святой жизнью.
Наконец, в-четвертых, в летописной повести о Борисе и Глебе (равно как и в «Сказании о Борисе и Глебе») содержится целый пласт известий, удивительно совпадающих с летописными сообщениями о деятельности другого Святополка, сына киевского князя Изяслава Ярославича{192}. Современники, в том числе ученое киевское монашество, не особенно жаловали Святополка Изяславича. Он был нарушителем Любечского соглашения 1097 г., призванного урегулировать междукняжеские споры, и одним из виновников ослепления в том же году князя Василька Теребовльского — злодеяния, дотоле неслыханного между членами княжеского рода и вызвавшего тогда всеобщее возмущение. Кроме того, во время его киевского княжения (1093—1113) вышгородская церковь, где были похоронены блаженные братья-мученики, пребывала, по свидетельству «Сказания о Борисе и Глебе», в «забвении».
Так вот у этого Святополка и его «окаянного» тезки неожиданно обнаруживаются такие общие биографические черты, как княжение в Турове, война с противником по имени Ярослав (Святополк Изяславич в 1101 г. воевал с сыном своего брата, князем Ярославом Ярополковичем) и даже происхождение от незаконного брака [182] . Но на этом аналогии не кончаются. В сцене ослепления Василька Теребовльского читаем, что «изымал зениць;» несчастному князю ножом некий «торчин, именем Береньдей, овчюх Святополчь», который сразу вызывает в памяти другого «торчина» — повара Глеба, который зарезал блаженного «аки агня» (по другому варианту, «аки овча»). Далее Василька «вземше… на ковре возложиша на кола [телегу] яко мертва, повезоша его [к] Володимерю», подобно тому как полумертвого Бориса убийцы «увертевши… в шатер, и возложиша его на кола, повезоша» к Святополку (тут, кажется, получаем объяснение внезапному воскрешению Бориса по пути в Вышгород — его, как и Василька, для полноты аналогии грузят на телегу не мертвым, а «яко мертва»). Нельзя пройти и мимо того, что предводитель вышгородских «боярцев» Путша носит уменьшительную форму имени воеводы Святополка Изяславича, Путяты. Этот набор совпадений, конечно, не может быть случайным [183] , и, стало быть, неизбежен вывод, что, живописуя злодейства Святополка Окаянного, авторы летописной повести о Борисе и Глебе и «Сказания» определенно метили в Святополка Изяславича, в биографии которого они почерпнули обильный материал для создания демонического образа его двоюродного деда.
182
Изяслав Ярославич был женат первым и единственным браком на Гертруде, сестре польского короля Казимира I. Плодом этого союза был сын по имени Ярополк (в крещении Петр). Сохранился личный молитвен ник Гертруды, в котором она постоянно поминает Ярополка-Петра, называя его «единственным своим сыном». Отсюда следует, что Святополк был рожден Изяславом в нецерковном браке от какой-то наложницы (см.: Древняя Русь в свете зарубежных источников. С. 366; Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях. С. 566—567).
183
Особенно хорошо это видно на примере «торчинов», орудующих ножами над Глебом и Васильком. Торки на службе у русских князей стали появляться лишь в конце XI в. Поэтому, если для Святополка Изяславича нет ничего необычного в том, чтобы иметь «овчюха» из торков, то Глебов «торчин» — явный анахронизм, объясняемый искусственным переносом этнических реалий последних десятилетий XI в. в начало этого столетия.
Невиновность Святополка в смерти братьев
После всего сказанного правомерно задаться вопросом о виновности Святополка Владимировича в смерти Бориса и Глеба. За последние десятилетия многие историки выражали серьезные сомнения на этот счет. Правда, выдвинутые аргументы, при всей их изобретательности, в своем абсолютном большинстве недостаточно убедительны для оправдательного приговора. Тем не менее имеет смысл ознакомиться с теми из них, которые смущают умы современных исследователей.
Так, А.Л. Никитин придает особое значение «тому беспрецедентному в истории факту… что имя «Святополк» на протяжении XI и XII вв. продолжает употребляться потомками Ярослава Владимировича (кроме Святополка I, летописью отмечены Святополк Изяславич (1050—1113), сын Изяслава Ярославича; Святополк Мстиславич (до 1132—1154), сын Мстислава Владимировича; Святополк Юрьевич (до 1157—1190), сын Юрия Ярославича, князя Туровского; наконец, Святополк, боярин галичский, упоминаемый под 6681/1173 г.), и получает одиозный оттенок только к концу XII в. по мере распространения «Сказания», «Повести временных лет» и утверждения «борисоглебского» культа… Другими словами, до конца XI в. и даже позднее, пока происходило формирование культа Бориса и Глеба… имя Святополка не было предано проклятию и табуированию»{193}.
Однако то, что кажется ученому «беспрецедентным», на самом деле таковым не является, подобные вещи случались сплошь и рядом у ближайших соседей Руси. Например, западнославянское «княжеское» имя «Болеслав» в X—XI вв. было запятнано двойным преступлением: убийством чешским князем Болеславом I Укрутным своего брата, святого Вацлава/Вячеслава (929), и расправой польского короля Болеслава II Смелого над святым Станиславом, епископом краковским. Тем не менее эти злодеяния отнюдь не исключили немедленно имени «Болеслав» из повседневного обихода, и впоследствии в роду чешских князей были и Болеслав II Благочестивый, и Болеслав III Рыжий, а у поляков — Болеслав III Кривоустый. Нет нужды предполагать, что в аналогичном случае русские князья должны были проявить большую щепетильность.