Важно другое. Хрисохир ведет себя как готовый на все ловец удачи в чужих краях. Брезгуя императорской службой, он при каждом удобном случае пускается в откровенный разбой и совсем не заботится о том, что это закрывает ему обратный путь на родину через византийские владения. Создается впечатление, что этот «сородич» Владимира ощущал себя отрезанным ломтем, изгоем, которому заказано возвращение домой. По-видимому, Хрисохир был одним из многих родственников покойного князя, близких и дальних, кто вдруг почувствовал себя на Руси очень неуютно.

После победы над Борисом у Сфенга оставалось достаточно времени, чтобы до прекращения навигационного сезона на Черном море поставить в известность византийское правительство о произошедшей в Киеве смене власти [194] . Поэтому, когда в 1016 г. в Крыму возникли волнения, угрожавшие империи потерей Херсона, Василий II призвал Сфенга во исполнение русско-византийского договора о военном союзе оказать помощь имперским войскам, посланным на подавление мятежа.

Политическая суть крымских беспорядков 1016 г. до конца не ясна. Знаем только, что восстание возглавил некий Георгий Цуло. Византийские историки называют его «хазарским царем». Однако надпись на сохранившейся печати Цуло гласит, что он был «царским протоспафарием и стратигом Херсона». По всей видимости, в 1016 г. Херсон захлестнула очередная волна сепаратистских настроений, поддержанная (или, может быть, вызванная) городским стратигом. Учтя печальный опыт предыдущих восстаний, Георгий Цуло постарался заручиться поддержкой населения Восточного Крыма и приазовских земель, где проживали бывшие подданные Хазарии — караимы (христианизированные хазары), черные булгары и др. Похоже, что ему удалось привлечь их на свою сторону и даже провозгласить себя главой возрожденного каганата. Если дело обстояло именно так, то у Сфенга были свои причины вмешаться в происходящее. Как мы помним, со второй половины 80-х гг. X в. крымско-азовские хазары платили дань русскому князю, принявшему титул кагана. Таким образом, восстание Георгия Цуло поставило под угрозу не только византийское, но и русское влияние в Северном Причерноморье.

Политическая химера херсонского стратига просуществовала всего несколько месяцев. Летом или в начале осени 1016 г. с самопровозглашенным хазарским царьком было покончено.

По словам Скилицы—Кедрина, Василий II «послал в Хазарию флот под началом Монга, сына Андроника, который при помощи Сфенга, брата Владимира, того самого, супругой которого была сестра сего императора, покорил эту страну, пленив в первом сражении хазарского царя Георгия Цуло». Как явствует из этого сообщения, решающее сражение произошло где-то у побережья Восточного Крыма или Таманского полуострова (в «Хазарии»), то есть в непосредственной близости от русских владений в Тмуторокани, вероятно выполнявших роль операционной базы для действий союзного русско-византийского флота. Помощь Сфенга позволила Византии не только восстановить, но и расширить сферу своего влияния в Крыму, включив в состав Херсонской фемы Сугдею{214}.

Тем временем Ярослав, воспользовавшись отсутствием Сфенга, повел новгородское ополчение на Киев [195] . Не берусь сказать с уверенностью, можно ли считать летописный рассказ под 1016 г. о битве при Любече подлинным историческим свидетельством с той поправкой, что настоящим противником Ярослава тогда был не Святополк, а Сфенг [196] . В пользу такого развития событий как будто говорит беглое метеорологическое замечание летописца, что сражение происходило «в замороз», хорошо согласующееся с вероятным сроком возвращения Сфенга на Русь из крымского похода, — конец осени; достаточно правдоподобным выглядит и участие в битве печенегов, с которыми Сфенг на обратном пути из Крыма в Киев легко мог войти в сношения и привлечь на свою сторону. Но даже если летописная статья о Любечской битве и принадлежит всецело литературе, то все равно едва ли можно сомневаться в том, что Сфенг уступил киевский стол Ярославу после жестокого военного конфликта, в ходе которого он был либо убит, либо навсегда покинул Русь. Никаких известий о нем больше не имеется.

В конце 1016 или в начале 1017 г. Ярослав сел победителем на столе «отьне и дедни». С этого момента история междоусобицы сыновей Владимира получает наконец более или менее прочную документальную основу.

Вступление Ярослава в Киев ознаменовалось большим пожаром, уничтожившим часть города и несколько храмов. «Ярослав ввоиде в Киев, и погореша церкви», — коротко замечает летопись под 1017 г. Ничто, однако, не указывает на то, что пожары в городе возникли вследствие военных действий или бесчинств новгородского войска. Титмар, который тоже знает о «сильном» киевском пожаре 1017 г., пишет, что киевский собор Святой Софии (возведенный еще Ольгой) сгорел тогда «по несчастному случаю» [197] . Причиной пожара была, вероятно, какая-нибудь злосчастная «свечка», от которой неоднократно горела дотла не только Москва, как утверждается в известной поговорке, но и подавляющее большинство древнерусских городов.

Ярослав не оставил киевлян в беде. По-видимому, из княжеской казны были отпущены значительные средства для восстановления Киева и его христианских святынь. От Титмара знаем, что собор Святой Софии к лету 1018 г. был уже заново отстроен [198] .

Ярослав старался, конечно, неспроста. Его положение в Киеве было довольно шатким, так как он пока еще не являлся старшим в княжеском роду. Правда, изгнав из Киева родного дядю, Ярослав доказал свое право на киевский стол, ибо битва, по понятиям века, считалась судом Божиим. Однако в Польше укрывался Ярославов брат, и, что хуже всего, это был старший брат. И хотя изгнание, почитавшееся небесной карой за грехи, временно лишило Святополка прав старшинства, оно отнюдь не исключило его бесповоротно из числа претендентов на киевский стол, ведь если «изгнанный князь силою оружия возвращал свое право, свою волость, то в этом видели возвращение к нему благосклонности Божией, прощение греха» {215} . А в 1017 г. Святополк как раз готовился вернуть себе Божие благоволение. Поэтому Ярославу было крайне важно заручиться поддержкой киевлян в преддверии неизбежного столкновения со старшим братом.

Положение Ярослава осложнялось тем, что ему фактически предстояло вести войну с Польшей, которая в первой четверти XI в. превратилась в одно из могущественнейших государств Восточной Европы. Своим возвышением Польша была обязана Болеславу I, положившему жизнь на то, чтобы усилить польскую державу за счет ослабления всех соседних стран. Болеслав взошел на престол Пястов, изгнав четырех своих младших братьев из их уделов и ослепив двух других родственников. Объединив таким образом Польшу под своей властью, он с конца 90-х гг. X в. начал активно вмешиваться в дела соседей, всячески подогревая и раздувая их внутренние раздоры и смуты. Будучи искушенным политиком и человеком незаурядного ума («бяше смыслен» — характеризует его политические способности наш летописец), Болеслав отлично понимал историческую задачу, стоявшую перед Польшей, — дать отпор немецкому натиску на славянский восток. Но вместо того, чтобы привлечь к себе окрестные славянские народы миролюбивой политикой, Болеслав предстал перед ними в образе завоевателя, едва ли не худшего, чем немцы. Он неоднократно тревожил поморских славян, разорял Чехию и Моравию, наводил на Русь печенегов, а в 1013 г. и сам опустошил русские земли. Так, при самом зарождении государственного бытия Польши обнаружилась коренная неспособность поляков возглавить дело славянского единения.

Начало русской междоусобицы пришлось на время очередного обострения отношений Болеслава с германским императором Генрихом II (1002—1024). Став по условиям Мерзебургского мира 1013 г. вассалом Генриха, Болеслав уклонился от участия в походе имперского войска на Рим (1014) и вступил в сношения с противниками императора в Чехии. Вследствие этого Генрих, вернувшись из Италии, летом 1015 г. объявил вероломному вассалу войну, которая помешала Болеславу оказать немедленную помощь Святополку. Германский фронт остался для польского князя главным и в 1016 г. Он деятельно укреплял западные рубежи Польши, не шел ни на какие уступки и вел себя, по словам Титмара, чрезвычайно вызывающе.