— Так неужели мы взаправду начнем воевать со своими, русскими?

— С какого боку они тебе свои? Да, по мне, они хуже всяких немцев, коли мать-Россию им продали! Я этих русских большевиков, как шашлык, на пику буду нанизывать да воронам кидать. А ты — мой сын, казак прирожденный, от меня отставать не должон. Не мы их, так они нас, казаков, с лица земли сотрут.

— Какой же им расчет уничтожать нас?

— Самый простой… Разве ты забыл, как Ефросиньины родственники тебя из своей землянки выбросили? Думать, я ничего не знаю, слепой промеж вас хожу? Да за одно подобно обращенье морду им надо бить. А ведь они ишо метят повыкидать нас из собственных казачьих куреней. За это их надо убивать, как бандитов. Теперь разъело им губу: захотели власть над страной забрать, казачье войско начисто ликвидировать. Тут уж один разговор — настоящая война не на живот, а на смерть. Все! Кончена моя лекция. И чтоб ты через день-два, только буран малость утихнет, был готов к походу, ровно штык навостренный. Иди, не зли меня боле, а то созову стариков на круг, и по законам военной поры вложим тебе розгами — ни сесть, ни встать не сможешь. Тогда Ефросинья твоя на тебя и глядеть не захочет. Они, бабы, до мужского позора чутки, стервы!

— Всех подряд так не обработаете! И не позорно ли будет казачьему войску воевать с поротым задом?

— Искони пороли, а войско казачье на весь мир славилось. Не зря в нашем третьем отделе под Троицком и под Челябой прозываются станицы и поселки то Лейпцигом, то Парижем: из походов названия вывезены. Подряд пороть не придется: казаки воинску честь соблюдают твердо. У нас на целу станицу один Антошка Караульников полоумный был, да вот ты ишо объявился… Пшел вон!

Нестор встал, побагровев, в глазах огонь злобы и непокорства, толчком открыл дверь в сени, следом потек запах винного перегара и горьковато-душный жарок печи, натопленной кизяком.

Отмахнувшись от участливого любопытства Харитины, Нестор выскочил на высокое крыльцо и с минуту, придерживаясь за резную дубовую балясину, обдаваемый снежными вихрями, жадно дышал — глотал студеный воздух.

Крыша амбара и копны сена над базами, где в тесноте стояла скотина, еле виднелись в крутящейся белой замяти — мело отовсюду. Вот оно, родное гнездо Нестора, которое он обязан по долгу родства и круговой общинной поруки защищать до последней капли крови… Опухшее с похмелья лицо разгневанного отца, тяжелые его угрозы отталкивали от признания такого долга. Но в то же время ясно представлялась возможность жестокого наказания за отступничество.

Только ли чувство к Фросе было причиной того, что Нестору не хотелось воевать с русскими рабочими? Нет, видно, не пропали даром разговоры с Антошкой Караульниковым. Почему его называют полоумным? Не примечал этого Нестор. Толково всегда рассуждал Антошка: одно дело усмирение при мятежах (хотя карательные экспедиции тоже позор), а тут, воюя с рабочими-большевиками, придется применять оружие и против старых и малых — на войне как на войне!.. Надо будет обстреливать свои, русские, города, свои села. А большевики начнут палить по казачьим гнездам?..

Нестор вообразил, как на этом дворе разорвутся снаряды, загорятся постройки и в клубах дыма будут биться кони, отчаянно упираясь перед распахнутыми воротами. Кони и коровы сгорят, но с места не сойдут, их можно вывести, только завязав им глаза. Но кто сделает это, если мать, Харитина и Фрося будут метаться под обстрелом в поисках убежища для себя?

— Да зачем нам такая булга кровавая?!

Нестор развел руками, будто взлететь хотел, сбежал по заметенным снегом ступеням крыльца и бросился к летней кухне.

У низко прорезанного окна, с нетерпением ожидая мужа, стояла Фрося. Нервно кутая плечи шалью, она тревожно-вопросительно и оттого, казалось, отчужденно посмотрела на него. Однако освещенное снизу скудным светом уходившего хмурого дня, необычайно бледное лицо ее с бровями, чуть приподнятыми туго затянутым чепчиком волосника, выражало столько любви и нежности, что у Нестора сразу отлегло от сердца. Он порывисто обнял ее, отчего широкие юбки на ней крутанулись колоколом, и, не выпуская из рук, присел на скамью.

— Снегу-то сколько! — Фрося стряхнула тающие снежинки с мягких волос мужа, провела ладонями по его щекам.

Он взглянул снизу, на ресницах его блеснула влага…

— Ты… Плачешь?

Нестор спрятал лицо в сборках ее кофточки, ощутив нежную теплоту строго упрятанных маленьких грудей, и голос его прозвучал глухо:

— Ты сама говоришь: снег… Вот и тает.

Она отстранилась, настойчиво приподняла его голову.

— Что он тебе сказал?

Нестор недобро усмехнулся, судорожно кривя губы:

— Обещал выпороть на круге, если стану уклоняться от мобилизации.

— Значит, решили в самом деле воевать?

— Выходит, так.

На минуту в кухне водворилось молчание, только буран бешено возился на крыше, свистел в трубе, выбрасывая искры и пепел из подтопка. Фрося полюбила уже бескрайний простор вокруг станицы, затянутый сейчас белесой мглой метели, расстилавшей в степи белые свои полотна, хлещущие по сугробам. Пусть бы дуло, мело так, чтобы до самой весны стояла между небом и землей эта обжигающая морозом завеса, отгородившая станицы от Оренбурга, где сидел атаман Дутов, готовый ради богачей столкнуть в смертельной схватке казаков и рабочих.