— Ничего… Черпают и с приправой.

Вагон содрогнулся от хохота.

— Пусть хлебают на здоровье, анчихристы, — задыхаясь от смеха, прошамкала бойкая старушонка в поношенной борчатке.

— Чего изгиляются над божьим даром! — снова пробасил лежавший наверху, повернувшись так, что затрещала вагонная полка. — Знал бы, пеши бы попер от Илецкой Защиты, чем в заносях в степи сидеть.

— Да ты валяй теперь. Отселя ближе. Как раз подоспеешь самую гущу взять.

Снова грохнул хохот, дружный, добрый, сближающий людей.

За Бердами опять прошел патруль. Смотрели документы. Трясли мешки. Поезд стоял где-то в темном — ни зги — поле, а когда тронулся и потащился, пассажиров хуже хворобы одолел сон, и те, что стояли на ногах, начали соваться носами в спины соседей. Харитона дрема не брала, и он то и дело смотрел в глазок, сделанный на замерзшем стекле. Мрак ночи постепенно рассеивался, кое-где у насыпи развевались по ветру рыжие бороды костров, в неверном свете огня виднелись черные фигуры дозорных, отрытые в снегу пустые окопы. Людно было только у разъездов, где нагло высматривали нацеленные на дорогу стволы пушек. Распряженные лошади стояли у коновязей и кормушек с сеном, а казаки весело хлопотали, втаскивая в избы какие-то мешки и ящики, должно быть, с водкой.

Харитон вспомнил, как горел винный завод, как потом толпы людей осаждали злосчастный «святой» колодец. Дутов рассчитывал пьяным бунтом сорвать забастовку, но рабочие не побежали за спиртом, пили напропалую его казаки с обывателями города и предместий. Несколько человек утонули в колодце и цистернах со спиртом.

«Налетели, словно мухи на мед! Решается вопрос о жизни страны, а они за бутыль водки удавятся! Но неужто впрямь не удалось наступление? — с острой тревогой размышлял Харитон. — Ведь слышны были пушечные выстрелы! Сообщали, что наши уже по эту сторону Сырта…»

Как радовалась хорошим вестям Вирка Сивожелезова. Все они выполнили по наказу отца, чтобы припугнуть нахального купчика, и еще сверх того, круто поговорил с ним Харитон наедине, улучив удобную минуту… Сейчас Вирка, как праздника, ждала прихода Красной гвардии. И все забастовщики держались этим ожиданием.

«Теперь, им под властью атамана еще тяжелей покажется. Буржуи с казаками и во время войны рождество справляют, а рабочие с голоду мрут».

«Кто мы?» — прозвенел в ушах тоненький голос Гераськи, и такая волна ненависти подкатила к сердцу — не вздохнуть. А сестренка Коростелевых? Как она стояла, нахмурив брови, серьезная, будто пытала взглядом: справишься ли? Сама еще, наверно, не знает, какая в ней сила: поманит — и любой побежит. Только не Харитон Наследов. Его и Лиза не заставила бы свернуть в сторону. Потому и не может простить он Фросе ее ухода в казачью семью: разве не могла она служить революции? Пашка малолеток, и тот шагает в ногу со взрослыми.

И пошла разматываться в памяти кинолента суровой и бедной семейной хроники, как росли да последним куском делились… Обидно бывало Харитону, что сестренка больше дружила с Митей, хотя не раз приходилось ради нее рисковать своей шкурой: и от собак отбивал, и с мальчишками схватывался, а однажды на Сакмаре вытащил из воды, когда начала тонуть.

Доведись, он и теперь за Фросю в драку полезет. Значит, осталось для нее местечко в его сердце. Только при воспоминании о Несторе Шеломинцеве все оборачивается злобой и ядовитой горечью.

Поезд, сыпля красными искрами, с трудом тащил среди сугробов расхлябанное длинное тело. Проплывали в сумерках рассвета телеграфные столбы, шевелились сторожевые казаки у костров, снова обозначились в снегу пустые окопы. Нет боев под Каргалой, и на увалах Сырта тишина… Лишь гарцуют казачьи разъезды на тонконогих лошадях с длинными пышными хвостами. Стоят в поселках войсковые обозы дутовцев. Ездовые-артиллеристы хлопочут возле тяжеловозов-коней.

Где же Красная гвардия?

На очередной остановке в чистом поле в вагон втиснулось несколько казаков, пьяных, толстомордых, веселых.

— Знать, разговелись божьи всаднички! — с завистью заметил с верхней полки тот, что насмешил всех ночью. — А где красные гвардейцы? Куда подевались? Слух прошел: брали они Каргалу.

— Брали, да не взяли. — Станичник самодовольно усмехнулся, обирая сосульки с усов, нарочито громко пояснил: — Сырт они брали — точно, а Каргала им не по зубам пришлась: получили от ворот поворот. На Новосергиевке фронтовики затеяли бузу, а по Сырту и в Переволоцком — опять же в тылу у них — наши казаки поднялись. Вот Красна гвардия и драпанула обратно в Бузулук.

Харитон, стоявший спиной к казакам, сжал кулаки так, что по тугим мышцам прошла судорога. Кажется, одним ударом убил бы хвастуна.

«Однако похожи эти разговорчики на правду: не слышно боев. Вольготно, без опаски расположились везде казачьи войска. Значит, красные бойцы отошли назад: побоялись окружения, когда везде зашевелилось казачье. А наши-то в Оренбурге ждут. Наши-то надеются!..»

В Бузулуке Харитон вылетел из вагона без оглядки. Нырнул под платформу стоявшего на соседнем пути товарного поезда, потом еще одного, распрямился и увидел: возле состава, в тупике, отряд матросов окружил толпу солдат-уланов и офицеров, оттесняя их от вагона, в дверях которого стоял… Петр Алексеевич Кобозев. Харитон бросился к нему, но командир матросской братвы властным движением остановил его.