— Да, Артурчик, ступай. С тобой мы потом разберемся, — пообещала старуха, не удостаивая внука взглядом. — И про разбитое окно, и про дедов велосипед, и про убитую канарейку — все-все выясним.

Судя по фонетически богатой речи, бедовая старушонка была представителем рода по материнской линии. Артурчика как ветром сдуло.

— У нас праздничный фуршет, мама, — заметно нервничая, доложила Котик. — По случаю предстоящей свадьбы.

— Что такое? Я разве тебя, индюшка, спрашиваю?

Индюшка нахохлилась, но смолчала.

— Бабушка, лучше не вмешивайся, — угрюмо сказала Алиса. И, помолчав, тихо добавила: — Здесь все друг друга ненавидят.

— Свадьба, мама, если вы помните, завтра, — перебил дипломатичный Пупсик. — Ваша внучка…

— Я пока что из ума не выжила и знаю, кто и когда выходит замуж!

— Мама, вы не устали с дороги? Я мог бы… мы бы могли… проводить…

— Как бы не так! Проводить? Или спровадить? Ишь чего захотели! От меня так просто не отделаешься! С места не сойду! — отрезала та, для пущей убедительности стукнув клюкой по паркету.

Котик сжала могучие кулаки. Кто-то в толпе уронил стакан, и он с отчаянным звоном выкатился к самым ногам неумолимого бедуина.

— Ну что вы, мама, мы ничего такого не думали! — пролепетал испуганный зять.

— Как же! Вы никогда не думаете!

Мелкими царственными шажками бедуин двинулся вперед. Толпа подобострастно расступилась, образовав пустой магический круг со старухой в центре. Она остановилась, оглядывая гостей; хмыкнув, словно утвердившись в худших подозрениях, прошлась по кругу, отбивая клюкой звонкую насмешливую чечетку.

— Это что еще? Зачем? — вцепившись сосульками пальцев в чье-то платье, проскрипела старуха.

Повисло мучительное молчание. Бедуин в шляпе внушал окружающим почти религиозное чувство страха и трепета.

— Мама, может, хватит?

— Ишь жулье, — игнорируя дочь, язвил бедуин. — Вырядились!

— Это платье, мама. Со стразами, — уточнил находчивый Пупсик.

— Вот осел!

— Наглядный ответ на вопрос Ницше о том, может ли осел быть трагическим, — прорвало начитанного Лебедева.

— Кто там все время бормочет? Кто там все время бубнит? Что за умник?

Умник предусмотрительно скрылся за спинами приглашенных, затушевавшись в полумгле. Но взгляд сатрапа в шляпе уже переменил центр тяжести. Указующий перст пребольно ткнул меня в грудь.

— А это что за шаромыжка? — спросила старуха, блеснув единственным, похожим на слоновий бивень, зубом.

Желтое лицо придвинулось вплотную и подозрительно сморщилось. На меня пахнуло зерном и птичьим пометом. Огромная, страшная, перепончатая, как изнанка гриба, шляпа угрожающе накрыла меня своей тенью.

— Это наш богатый гость, — похвастался Пупсик, уставившись на меня с невыразимым восторгом.

— Я небогатый, я привез фату, — заверил я старуху. И тотчас об этом пожалел: откровенность — не та вещь, с которой следует начинать знакомство.

— Фат с фатой, — бросил некто в желтой кофте, нагло осклабившись.

— Откуда привез? Как привез? Зачем? На чем? Кто послал? Где машина? И где, коли на то пошло, фата?

Пригвожденный к стене, буквально распятый последним вопросом, я приготовился к долгой и мучительной пытке. Но старуху окружили, стали уговаривать и увещевать. Последнее, что я видел, выбегая на террасу, — одинокая, горестно застывшая у стены невеста.

На террасе я столкнулся с мимами, которые в полном составе доигрывали свою замысловатую пьесу. Шестеро черно-белых, извиваясь и гримасничая, водили хоровод вокруг лилового, который тщетно пытался преодолеть этот живой заслон. Я-то надеялся с их помощью узнать, что мне делать сейчас, сию минуту, но если раньше мимы наверстывали упущенное или шли ноздря в ноздрю со временем, то теперь играли с явным опережением.

Дом стоял, поблескивая окнами, странно тихий, в каком-то беспамятстве, в сладком приторном чаду. Деревья послушно, как змеи перед играющим на дудочке заклинателем, тянули к небу длинные, чешуйчатые тела и мерно раскачивались над крышей, завороженные, но всегда готовые к смертельному броску.

Я спустился с террасы и зашагал по траве, испытывая слабое сосущее чувство вины перед лиловым мимом.

Звезды крупной солью выступили на небе. Луна створкой раковины вросла в черный небесный ил. В черных лужицах облаков застыли чьи-то отражения. Я чувствовал себя посланием в бутылке, которое никогда не найдет адресата.

По крокетному полю бежала ребристая лунная дорожка. Я тоже бежал, увязая в черном иле; коряги скользкими морскими змеями касались моих ног, столь же черных и скользких. У самых деревьев я упал в черную топь лицом и едва не задохнулся от ужаса и омерзения.