— Ну, — стушевался я. — Есть ведь и другие люди…

— Например?

— Не знаю… Родственники? Тетки, дядья, кузены?

— Не смешите!

— Бабушки с дедушками?

— Не катит, — насмешливо отрезала Алиса. — Там все то же самое и даже хуже.

— А как же маленький…

— Мерзавец? Почему вы называете его маленьким мерзавцем?

Откуда она знает?

— Потому что у него есть вещь, по которой все маленькие мерзавцы и опознаются, даже если они вполне себе большие и взрослые.

— Какая же?

— Рогатка.

— Все равно, — помолчав, упрямо замотала головой Алиса.

— Друзья? Однокурсники? — лихорадочно перечислял я. — Жених в конце концов!

— У Кости свои интересы. — Она сорвала листок и принялась крошить его над свадебной юбкой.

— Я что-нибудь могу для вас сделать? — безнадежно выдохнул я. — Чего бы вам хотелось?

— Исчезнуть.

Я умолк, в бессилии разглядывая траву у себя под ногами.

— Послушайте, а нет ли здесь поблизости… — начал было я и осекся. А вдруг с ней будет то же самое? Вдруг Алиса такая же, как все? Вдруг раздольный пейзаж души обернется скучным натюрмортом с вязанкой лука, медным жбаном и куропаткой, подвязанной за ногу к вбитому в стену гвоздю?

— Нет — чего?

— Ничего. Забудьте.

— Я знаю, кто вы, — выпалила вдруг Алиса, не глядя на меня. — Догадалась почти сразу же. Это было не так-то сложно. Для тех, кто умеет смотреть. Не бойтесь, я никому не скажу. Только вы вот что… Бегите отсюда, пока не поздно.

Я молчал, пристально вглядываясь в свои чудовищно тесные сапоги-скороходы. В таких далеко не убежишь.

— Бегите, — повторила невеста.

Спустившись с яблочного холма, мы молча вернулись на луг перед домом. Стремительно темнело. Ночная чернота захлестнула сад и террасу. То, что раньше было в деревьях, выплеснулось теперь на луг. Крокетное поле превратилось в крокетное озеро, черное, с вязкой лунной дорожкой и сбитым прицелом сиреневой луны — пейзаж весьма замазученного вида, о котором доктор сказал бы: «Тинистая анемия, общая вязкость». Заменяя канонические лилии, цвели крокетные шары; камышовой стеной торчали крокетные молоточки. Над озером лениво покачивались гирлянды китайских фонариков и убегали в распахнутые окна гостиной. Изредка по лугу тонконогой водомеркой пробегала человеческая тень.

В красно-желтом электрическом свете грациозно плавали мимы. Снуя между тугими, хлопающими на ветру палатками, они тянули, расправляли и развешивали, возводили сказочные дворцы, стройные и строгие чертоги, закладывали дивные навесные сады, перебрасывали через невидимые реки хрустальные мостики. Странная, звенящая тишина усиливала ощущение грандиозности происходящего, словно у вас перед глазами воплощали в жизнь чью-то несбыточную грезу.

За какие-то несколько часов лужайка изменилась до неузнаваемости. Ветер, словно футболист, легонько, от колена, подбрасывал гроздья воздушных шаров. Палатки хвостом китайского дракона оплетали гирлянды красных фонарей. Цветные цветочные цепи тянулись до самой террасы. У главной палатки смутно белела мозаика из шаров, в красном сердце которой белый одинокий мим латал последние воздушные дыры. Двое черных развешивали ленты и цветы на скудно освещенных прогалинах по бокам луга. Лиловый мим развлекался тем, что мешал трудолюбивым товарищам, наступая на ленты и норовя прыгнуть через низко натянутые цветочные скакалки.

На том берегу крокетного озера царило праздничное оживление. В запрудах под деревьями стояли одинаково желтые в электрическом свете автомобили, и кибитка парикмахерши — самая желтая из всех. На террасе, похожей на причал, шумела пестрая публика. Фигуры гостей казались проницаемыми, будто это были не люди, а тени людей, продолжающих привычные кривляния, в то время как их хозяева давно исчезли с лица Земли.

Мы стояли, завороженные этим странным действом, словно светом далеких, давно исчезнувших звезд.

Затем Алиса вздохнула и, бросив туманное «До скорого!», обогнула дом и исчезла в темноте.

Помню, как она оглянулась напоследок, застыв вполоборота и глядя прямо мне в глаза, и я похолодел от восхищения. Она была вся из воды и воздуха — невесомая, зыбкая, тающая, — как если бы мечтатель, не желая расставаться с грезой, сковал ее холодом: платье, отлитое из белого зимнего солнца; ритмичная музыка складок, любовно выточенных и гладких, как узоры на заиндевевшем стекле; щекотные снежные искры, холодный перламутр — в накидке и детских круглых щеках; пронизывающие, нестерпимой синевы глаза; переливы цвета, градации невесомости; переменчивость льда с серыми, сизыми, синими бликами, словно морская раковина увидела и отразила зимний вечер каждым атомом своего существа.

В гостиной витал запах винного погреба и отсыревшей газеты. В илистой, влажно поблескивающей комнате едва ли узнавалась та душно-коричневая каморка, в которой я столь неуклюже развлекал Лебедевых каких-то несколько часов назад. В толще мутного электрического света чинно плавали гости, бликами бокалов создавая иллюзию мерцающего, переменчивого пространства. То и дело вспыхивали огни на обильно декорированных руках и шеях; бусы и перстни отражали круглые, вогнутые, не похожие друг на друга миры. На продавленных диванах, в залежах мшистых подушек, неприметно дремали или беседовали, задремывая, гости. Каждое их движение было исполнено неги и неспешности, как у человека, совершающего пешую прогулку по морскому дну. Прежде чем заговорить, гость отхлебывал из бокала, и произнесенная вслед за этим фраза пузырьком воздуха поднималась под потолок, застревая в тамошней тине и ряске. Случись в этой комнате ремонт, маляры и штукатуры много интересного могли бы обнаружить.