Мать Капитолина предложила выбрать из двух послушаний: кухня или чистка дорожек. Сторож Дорофеич, маленький старик-калека с отмороженными стопами, который следил за порядком во дворе, преставился Рождественским постом. Умер тихо, со сложенной для крестного знамения рукой. Тромб. Люша, не раздумывая, выбрала работу на улице. Ей выдали куртку, рукавицы и скребок с лопатой. С семи до девяти трудница отстаивала Литургию, ела и шла трудиться. За три дня паломница не сказала и пяти фраз. И внутренняя болтовня почти утихла к исходу среды. Когда послушница Елена позвала Юлю пить чай перед вечерней службой, та видела перед собой лишь ледяное крошево, а не Танечкин оскал, и тихонько выпевала «Иже херувимы», а не вышептывала Саше грозные, но жалкие слова, которых после стыдишься долго, краснея наедине с собой.

Чай сестры пили вразнобой, кто когда мог, поэтому это не носило обязательной строгости монастырской трапезы: степенной, с чтением святых отцов. Проговорив про себя «Отче наш» и «Богородицу», повернувшись к иконе Спаса, Люша присоединилась к чаевничающим: матерям Анне и Зинаиде. Инокиня Анна — высокая, с резкими чертами лица, лет пятидесяти пяти, отличалась медлительностью, напевностью речи и особым выговором. В миру она работала экскурсоводом краеведческого музея. Мать Зинаида, напротив, была маленькой, сухой и подвижной, с привычкой поминутно кивать носатой головой, будто клевать. Возраст ее определить Люша не могла. Когда Зинаида читала часы перед службой дребезжащим голоском, казалась семидесятилетней старушкой, когда драила пол в храме — пятидесятилетней «ягодкой».

— Как, Юлечка, не слишком тяжело послушание? Я, признаюсь, больше пяти лопат снега кинуть не могу. Валюсь в сугроб, — широко улыбнулась Анна. Она пила чай с лимоном из блюдечка.

— Ничего. Молодая вон, бойкая, — намазывая варенье на хлеб, кивнула Люше Зинаида.

— Бери-ка калинку. Блеск, а не варенье, мать Татьяна наварила! Ни горечи, нифе-фо, — Зинаида откусила щедрый ломоть.

— А мы вот с матерью углубились в дебри психологические, соотнося проблему медицинского характера с догматической позицией Церкви о грехе. Все это взаимосвязано, но вот я берусь утверждать, что современная наука может стать подспорьем в решении личностных психологических проблем, а мать Зинаида науку отметает с порога.

— И ничего не с порога! Медицина твоя лишь так, по верху мажет. Как это все говорят? Во! Симптомы снимает. А корень остается. Грех-то не исповедан, не вырван, значит — он в тебе втихомолку, задавленный действует. А потом ка-ак жахнет! — инокиня звонко хлопнула по столу, но тут же с опаской руку отдернула и заозиралась: мать-настоятельница таких жестов не потерпела бы.

— А вы конкретный случай рассматриваете или абстрактно, теоретически рассуждаете? — Люша с интересом подключилась к беседе инокинь, берясь за любимые сушки с ванилью. Первую чашку чая она уже выпила с устатку просто так, пустую.

Анна потупилась, а Зинаида вздохнула:

— Да нет. Брата моего обсуждаем. Ему шестьдесят скоро, а он все на одни и те же грабли наступает. В пятый раз женится. На близняшке.

— Как?! — опешила Юля.

— Да в смысле на такой же, как и прежние, на… как это поприличнее сказать…

— Мать Зинаида имеет в виду, что Иван выбирает женщин, и внешне, и внутренне похожих друг на друга. Отличительные черты — хамоватость: неприкрытая, скандальная; южный тип лица и всенепременно — выдающийся низ. Ну, в смысле таз. — Мать Анна всерьез задумалась, какое определение подобрать — точное, но корректное.

— Больше, чем у третьей, задницу, конечно, не найти, — клюнула личиком Зинаида и вздохнула. — Но и у последней седалище выдающееся. И гонор.

— Он привозил ее на прошлой неделе, — сочувственно пояснила Анна.

Люша подавила рвущийся наружу смешок и спросила, потупясь:

— А в чем вы видите тут патологию? На вкус и цвет товарища, как говорится…

Инокини переглянулись.

— Да там уже не о вкусе речь идет, а о болезненном пристрастии к униженности, боли, — тихо сказала Анна.

— Понятно. Мазохистские наклонности, — догадалась Люша.

— Да грех! Плотская мерзость и разнузданность. Говорю же — умными словами все что ни попадя поназывали, а вылечить все одно только Господу под силу.

Разговор перешел на другую, монастырскую тему, но Люшу беседа о Зинаидином брате натолкнула на неожиданную мысль. Обмусолив ее в течение вечерней службы, сыщица вышла из храма с горящими глазами и в привычной боевитости. Она догнала мать Анну, которая шла по тропинке от храма.

— Матушка, у вас Интернет работает? Вы уж простите, что я с личным…

— Что вы, Юлечка! — всплеснула руками Анна. — Ваш живой взгляд мне нравится много более, чем вымученная задумчивость. Не обижайтесь только. — Сестра, тронув Люшу за руку, тепло посмотрела в глаза.

— Идите в холл, вынесу вам ноутбук. Конечно, Интернет в порядке — я же слежу за сайтом! — с апломбом сказала монашка и бодро пошла к корпусу.

Люша же кинулась к машине откапывать телефон, который она в мизантропическом порыве разобрала на запчасти. Слава Богу, части сложились в единое целое, и Люша смогла дозвониться архивистке Ирине Молевой.