Шрифт:
«…ее сердце вместило в один миг столько страдания, что мне не вымолить прощения вовек. Ни в этой жизни, ни в той. Впрочем, адова опухоль уже начала заполнять сердце. С этой тянущей болью приходится ходить, засыпать, работать, есть с аппетитом и даже вроде бы радоваться — внучке, домашнему уюту, свежему ветру… Свыкаться с тоской. Притерпливаться. Но… один звук, малая, незначительная интонация или запах — необъяснимо знакомый, напомнит о Лизе, отзовется мукой непереносимой, покаянной. И прервется дыхание, безумие бросится в голову, проявится рыком, конвульсией, поиском выхода — куда угодно. Хоть в бездну — прыжком. Но слабое, мерзкое нутро мурлычет: ничего не изменить. Губить себя бессмысленно, преступно — подумай о Маргоше. Кто поднимет ее в этом обабившемся мире? Твои слабые герои? Толя, Валя, Олег… Опомнись! Сопротивляйся, иди, закусив удила, тяни повозку. Дай себе возможность быть тем, кем мечтается. И с тем, кто нужен больше жизни. Признайся — больше…»
Влад не мог оторваться от распечатанных листков михайловского дневника. Он читал и перечитывал их накануне вечером, ночью — проснувшись, за завтраком, пока Наташа не убрала ледяную овсянку из-под носа и не всунула, насильно, бутерброд. И сейчас Влад читал, пользуясь затянувшимся ожиданием свидетеля — Виталия Купцова.
Быстров, сидящий рядом, на пассажирском сиденье загорайловского «Форда», скептически заметил:
— Наизусть учишь? Вот и на Женьку этот текст произвел какое-то магическое действие. Она сама справиться с переводом до конца не могла — попросила подружку, которая на поэзии специализируется. И они вместе сутки напролет охали над откровениями нашей убиенной.
Влад сокрушенно покивал:
— Я хочу понять: что было определяющим в жизни Михайловой: умной и небездарной? Корысть? Нет, примитивно, неполно. Страсть? Снова глуповато. Желание покоя? Так она вполне могла умерить интенсивность жизни, что-то сотворить с работой.
— Я думаю, она пыталась убежать от той трагедии, в которую загнала себя сама. Физически убежать. Организовав какую-то напридуманную ею жизнь. В тепле, с книжками, да еще и с вожделенным принцем. Который в жизни, традиционно, оказался холодным и трусоватым малым.
— Да, от совести не убежишь. Бесспорно.
— Ну хватит страстями упиваться! Я думаю, этот волосатик и есть Купцов. — Быстров показывал пальцем на высокого сухощавого мужчину с длинными кудрявыми волосами и роскошными усами. Он понуро шел к их машине. «Столь колоритному персонажу ни в коем случае нельзя совершать преступлений — внешность забыть невозможно», — подумал Сергей, вылезая из машины.
— Виталий Андреевич? Добрый день. Сергей Георгиевич Быстров. — Следователь деловито пожал руку хмурому мужчине.
«Вот бы мне набраться солидности у Быстрова. Впрочем…» — Влад, держа в руках свою цыплячью шапку с завязками и помпоном, открыл дверцу машины, у которой маячил на правах младшего, не вступая в разговор, и бросил головной убор на сиденье.
«Впрочем, никакая солидность не заставит меня изменить своему стилю. Быстров в своих никаких брюках — это Быстров. А я в своих зеленых аладдинах — это я. Другого пока не предвидится».
Влад чувствовал себя не слишком комфортно под опекой старшего товарища. Конечно, он понимал, что ведение допросов — увы, не его конек. Но Москва, как говорится, не сразу строилась. Спасибо, конечно, подполковнику за участие и наглядные уроки, но с коллегой Сверчкова — мастером по установке домофонов, Загорайло мог бы побеседовать и самостоятельно. Невелика птица. По крайней мере, так думал Влад.
Смурной Купцов провел дознавателей в одну из комнаток на цокольном этаже шестнадцатиэтажки. Большую часть нежилых помещений занимал «Салон красоты», одну комнату снимал магазинчик запчастей, а дальнюю, самую маленькую, — арендовал Сверчков и его подручный.
Мастерская отличалась аскетизмом: стол с компьютером, стеллаж с бессистемно наваленным электрооборудованием и проводами, два стула.
Эстетический компонент привносил постер на стене с видом горной речки.
Купцов, пригласив полицейских садиться, метнулся в коридор и принес третий стул. Попытавшись отряхнуть его от пыли, но, не достигнув в этом существенного результата, мастер обреченно опустился на коричневое сиденье и вытянулся в струнку.
— Виталий Андреевич! У вас дружеские отношения с Анатолием Сверчковым? — начал беседу Быстров.
— Да. Нет. Не то что… Он начальник, я на подхвате. Работаем потихоньку. — У Купцова в глазах вспыхивал ужас.
— Вам совершенно не о чем беспокоиться. Беседа наша неофициальная, и к вам НИКАКИХ претензий у следствия нет. Успокойтесь, пожалуйста, — как можно мягче обратился Сергей к нервному Купцову.
Похоже, его слова возымели действие. Виталий Андреевич чуть расслабился, облокотился на спинку стула. Но руки по-прежнему держал на коленях сомкнутыми в замок с такой силой, что пальцы налились синюшной кровью.
— Вы хорошо знаете личную жизнь Сверчкова? — продолжил следователь.
— Да. Нет. Не знаю. Жена у него. Дочь… Беда у него…
— А вы знаете, что на Анатолия Сергеевича дважды покушались в ближайшие дни?
Купцов вскочил, но тут же медленно осел. Его румяное лицо стало белее пенного потока на картинке с речкой.
— Да он пока болеет. До понедельника сказал… Заказы не бери. Я один не ставлю трубки. И сайт тоже не могу. А что же это?! — вдруг Купцов, будто забыв о растерянности, посмотрел требовательно на Загорайло.