Шрифт:
– Спасибо, – говорит Марта.
– Да пока не за что. Надо еще все сто раз прикинуть. Оценить риски. – Он думает, что она благодарит его за решение поучаствовать в ее дальнейшей творческой судьбе. Он ошибается. Пускай. Это его дело. А дело Марты просто сотворить для него что-то хорошее.
– Идите сюда! – Она обращается к Маше и встает со стула, на котором сидела возле трюмо. – Садитесь.
– Зачем?
– Не бойтесь! Я не только хорошо пою. Я еще кое-что умею. Ну же!
Маша делает несколько нерешительных шагов в сторону трюмо, потом с сомнением смотрит на мужа. Тот пожимает плечами:
– Иди, раз приглашают. Минька, айда есть мороженое.
– Ура! – кричит мальчишка и продолжает кричать уже за дверью гримерной. Но Марта уже не слышит криков. Она работает. Она занята. Она превращает Машу в красавицу.
Через полтора часа жена Егора смотрит на свое отражение в зеркале и еле сдерживает слезы, благодарно сжимает Мартину руку, говорит потрясенно:
– Я не понимаю. Не понимаю, кто эта женщина.
Егор стоит рядом, обнимает жену за талию, смотрит восхищенно и отвечает уверенно: – А я знаю. Это новый директор моего рекламного отдела. – И тут же пугается своей уверенности, спрашивает просительно: – Хорошо?
И Маша плачет осторожно, так, как может плакать только красивая женщина, желающая во что бы то ни стало сохранить макияж, и отвечает сначала мелкими кивками головы, а потом уже и вслух. И в голосе ее и радость, и счастье, и любовь:
– Хорошо. Хорошо. Хорошо!
А у Марты хорошо на душе.
– Мы пойдем, – Егор как будто извиняется, но Марта отлично его понимает. Ему не терпится увести свою красавицу жену туда, где им никто не будет мешать.
– Конечно, идите.
– Мой новый директор по рекламе свяжется с тобой. – Егор снова целует жену.
– Хорошо. – Марте приятно на них смотреть. – Спасибо тебе.
– Да ведь не за что пока. Я еще ничего не сделал.
«Ты сделал главное. Сказал, что надо обязательно выслушать другую сторону. А это лучшее, что кто-либо мог сделать для меня».
– Просто спасибо, – повторяет Марта и машет рукой Миньке, который шлет ей от двери воздушный поцелуй.
Счастливая семья Коваленко выходит из гримерной, но через мгновение в дверном проеме снова возникает голова Егора. Он говорит с прежним лукавством.
– Ты так и не сказала, есть ли у тебя с кем поехать в Париж.
У Марты готов твердый ответ.
– Есть.
«Теперь есть».
26
На то, чтобы окончательно решиться выслушать другую сторону, у Марты ушло полгода. И все-таки лучше поздно, чем никогда. Знакомый подъезд, знакомый этаж, знакомая дверь. Дрожащая рука на звонке. Звук шагов за дверью и надрывный плач разбуженного ребенка. «Ребенка? Не может быть? Она переехала? Не живет здесь больше? Надо было полгода ждать, чтобы прийти не туда?» Нет, она здесь. Распахнула дверь и отпрянула. Потом порывисто подалась вперед, хотела обнять, но испугалась, сдержалась, прислонилась к дверному косяку. Ноги-руки дрожат, по щекам бегут слезы, а губы улыбаются. Они молчат. Смотрят друг на друга и изучают следы времени на родном лице. Сказать что-то очень непросто. Марта решается первой.
– Ребенок, – выдавливает она из себя, заставляя женщину у дверного косяка очнуться. Та порывисто хватает Марту за руку и тащит в комнату, в Мартину комнату. Там ничего не изменилось. Только вместо пианино кроватка с младенцем. Женщина бережно достает завернутую в розовое одеялко кроху и прижимает к груди. Малышка тут же успокаивается:
– Это Марта, – представляет кроху женщина.
– Марта… – эхом повторяет Марта.
– Марта Черновицкая.
– Дочь? – Другого варианта на ум не приходит.
– Наверное, теперь внучка. Для дочки я старовата.
– Понятно. А кто ее мать?
– Ну, раз я бабка, то матерью, наверное, станешь ты.
– Я?!
– Больше некому.
Смятение, недоверие, острое желание услышать детали и просто поверить в реальность происходящего – вся гамма эмоций обрушивается на Марту с силой девятибалльного землетрясения. Все, с чем она пришла и что хотела сказать, потеряло смысл и остроту, все отодвинулось на второй план этим розовым комочком, что протягивала ей Ритуля. Марта взяла ребенка, и удивительным образом то лихорадочное волнение, которое преследовало ее последние полгода, которое чуть было и сегодня не заставило ее в последний миг передумать и убежать от подъезда, вдруг испарилось. Она больше не чувствовала ни напряжения, ни внутренней скованности, ни претензий к собственной судьбе. Все наконец было так, как должно было быть: она держала на руках ребенка, легонько покачивая, а ребенок кряхтел, и посапывал, и сладко улыбался во сне, чувствуя тепло материнских рук.