— Клянусь тебе аллахом, у меня большие, красивые глаза! — чуть не плача, уверял Касаткин.

К фехтованию и гире Касаткин прибавил еще турник. В осенний холод, когда уже кружились белые мухи, он выскакивал в одних трусах во двор, подпрыгивал, хватался за сук тополя и, кряхтя, подтягивался на руках, висел вниз головой, зацепившись ногами. От него валил пар. Касаткин сопел и надеялся, что если не похудеет, то хотя бы, бог даст, простудится.

— А грипп или там какое-нибудь воспаление легких, они шутить не любят, — серьезно и мечтательно доказывал он Алеше, — скрутят так, что будет любо-дорого смотреть. Останутся кожа да кости!

Но кончилось тем, что Касаткин закалился до того, что: «Теперь хоть голый спи на снегу — ничего не сделается! Паршивый насморк и то не схватишь!»

И уныло смотрел на свой живот, который стал еще больше. Этого Никита не мог перенести, — он был влюблен в озорную, острую на язык библиотекаршу Ниночку. А она прямо заявила:

— Позорно молодому иметь такой живот! Вы, наверное, ничего не делаете. Много спите, много едите, мало волнуетесь.

— Да-а, мало, — сердился Касаткин, — с ума схожу, а не только что волнуюсь!

Недавно он узнал, что люди худеют от хождения.

В это утро отмахал километров двадцать, и сейчас, глядя в зеркало, тыкая в раздутые щеки, с надеждой спрашивал:

— Как будто немного подтянуло?

— Подтянуло тебя из кулька в рогожку, — ворчал Северов. — Это вот меня подтянуло, — щупал он запавший живот.

— Эх, есть же счастливцы, — вздохнул Касаткин, — тощие, костлявые! Вместо живота — ухаб, вместо щек — ямы, глаза ввалились! Идут такие стройные, что даже кости клацают!

— Ну, ты мне зубы не заговаривай. Был в театре? — думая о чем-то своем, мрачно спросил Алеша.

— Был.

— Зарплату дают?

— Шиш на постном масле. Через неделю.

— Они с ума сошли. Уже на полмесяца задержали!

— Не волнуйся. Я кое-что достал. Идем, — Касаткин облизнулся, щелки глаз выпустили лучики сияния.

— Где же ты наскреб дукаты? — с подозрением глянул на друга Северов.

— У Нины. Тридцатку перехватил.

— Балда. Ты теперь в ее глазах всякой романтики лишился. Ромео занимает у Джульетты пятерку на ливерную колбасу, — бормотал Алеша, скусывая с обветренных губ шершавинки.

— Э, какая там любовь! — безнадежно вздохнул Касаткин. — Хоть бы уж взаймы давала — и на этом спасибо!

Комната Касаткина была великолепной.

Большая двухспальная кровать застлана деревенским одеялом, подаренным бабушкой. Верх его был сшит из красных, желтых, фиолетовых лоскутков. Посредине две прожженные дыры.

Наволочка на большой подушке — с прорехой. В прорехе краснел сатиновый наперник.

По полу расстелены газеты — на них Касаткин гнул «мост».

Среди комнаты, на полу же, стояла электроплитка со сковородой.

В углу виднелись гиря и палка с двумя привязанными камнями — самодельная штанга.

На единственном стуле лежали седая борода, усы и книга Конан Дойла.

На столе, застланном афишей «Коварство и любовь», сидел серый котенок с желтыми глазами, похожий на филина. Он, урча, уплетал кусок ливерной колбасы.

Касаткин подобрал его совсем маленьким на улице. Фильке все разрешалось. Он обедал с хозяином на столе, спал на подушке, уткнув усатую мордочку в нос Касаткину. Когда Касаткин читал или работал над ролью, Филька, умиляя его, устраивался на плече и, привалясь к шее меховым теплым боком, звонко мурлыкал.

— Не падай в обморок, — торжественно провозгласил Касаткин, водружая на стол четвертушку водки и круг ливерной колбасы. — Святая водка прочистит глотку!

— Никита, ты гений! Поэт! — оживился Северов.

— Со мной не пропадешь, я всегда раздобуду грош!

На газете нарезал колбасу, в эмалированные кружки разлил водку. Хлеб резать стало уже лень, и он просто разломал на куски. Филька, шевеля носиком, потянулся к кружке.

— Дай бог, чтобы не последнюю! — с чувством провозгласил Никита. Выпив, застонал, затряс головой.

— Как сказал один мудрец: «Далеко позади, но все же первым за тобою». — И Алеша тоже выпил. Только бы забыть все неудачи.

— Знаешь, кого считают пьяным? — Касаткин, причмокивая, жевал колбасу. — Лежит — не дышит, ворона глаза клюет — не слышит.