Шрифт:
«Да, да, да, — радостно и взволнованно думал Алеша. — Забираться в такие вот драгерки, на лесосеку, в цехи к токарям, в шалаш к паромщику, в кабинет к доктору — вот где прииски, вот где черпать сердцем золото».
На другой день Алеша сидел в кабинете Осокина и рассказывал, как Линочка приехала к Касаткину.
Начальник смеялся до слез.
На его столе в кувшинчике — алая роза.
— Вот ваша дочка хотела устроиться к нам в театр, а я хочу к вам на прииск. Возьмете?
— А чего вы здесь не видели? — спросил Осокин, думая, что актер шутит.
— Все не видал. К вам комсомольцы едут по путевкам. Возьму и я путевку. — Алеша говорил серьезно.
Осокин удивленно потеребил рыжую бородку. Заботливо отогнал муху от розы.
— Послушайте, вы же неплохой актер. Я видел вас в «Лесной песне». Это просто хорошо!
— А я хочу еще лучше. Потом вернусь в театр.
Осокин внимательно глядел в нежное лицо, усеянное родинками.
— Ну что ж, к цели каждый идет своим путем. У нас хороший Дворец культуры, самодеятельность — милости просим!
— Только на строительство. Штукатуром, маляром, каменщиком — кем угодно! — волнуясь, решительно говорил Алеша.
— Ладно! Мы строим обогатительную фабрику.
— А летом на драгу матросом!
— Договорились!
Для других и для себя
Две недели играли на прииске и две недели лил дождь. Весь июль был полон гроз, молний и оглушительных громов, В это утро дождь внезапно кончился и засияло солнце.
Актерам нужно было немедленно уезжать. Но робкая речушка, на середине которой еще недавно мокли бочки, превратилась в могучий поток. Среди него стояли затопленные рощи берез, осин и лиственниц. Новая, бушующая река смыла мост, километровый кусок шоссе.
Машины не шли. Пешком тоже не пройти. Впереди — поток, позади — сопки и тайга. Прииск был отрезан. Актеры застряли по крайней мере на неделю.
— Это невозможно! Это чудовищно! — хваталась за голову Дьячок. — К черту летит весь план, срываются спектакли, задерживается отпуск!
Дьячок, Воевода и Караванов в «Победе» Осокина помчались к мосту. Мутный поток, шириной с полкилометра, бушевал, кипел. Плыли бревна, кусты, охапки сена, вывороченные деревья.
Дьячок тоскливо взирала на воду.
— Что делать?! Что делать?!
— А вот, что они, — показал Караванов.
Солдаты в большой понтонной лодке, толкаясь шестами, переправляли во флягах молоко и сметану с подсобного хозяйства.
— Гениально! На лодке! Плывем на лодке! — вдохновенно возопила Дьячок, носясь по берегу. — Вон два грузовика на том берегу, они перебросят на станцию.
Привезли актеров.
Полыхалова, увидев поток, даже побелела:
— Вам что, артисты — бидоны с молоком?! Плевала я на ваши спектакли! Мне жизнь дороже! Вот поезжайте и сами играйте. Дураков нашли. Никуда не поедем!
— Да подожди, чего ты раньше времени горячишься? — огрызнулся Дальский. — Здесь тоже сидеть не больно-то сладко!
Алеша страдал: слова, голос Полыхаловой — все мучило, приводило в ярость, ранило сердце. Стоило побыть около нее, и он чувствовал себя разбитым, больным.
— Товарищ Полыхалова, — строго заметила Дьячок, — на это есть коллектив! Как он решит, так и будет.
Полыхалова по-мужски широко расставила ноги, уткнула в бедра кулаки, закричала:
— Коллектив! Тонуть буду я, а не коллектив! Пока здорова — всем нужна, а заболеешь — все спиной повернутся!
— Валентина Петровна, вы не забывайтесь! — резко оборвал ее Караванов.
— Думайте, что говорите! — вспыхнул Воевода.
— Если тебе, матушка, коллектив не по нраву, лучше черкни-ка заявление — плакать не будем. Сыщи себе театр по душе! — рассердилась Снеговая.
— И действительно, слушать противно! — отвернулась Юлинька.
Полыхалова смутилась и сразу же сбавила тон:
— Да ведь, товарищи, поймите…
— Мал клоп, да вонюч, — философски изрек Никита.
Все расхохотались. Полыхалова, красная, уничтоженная, отошла за куст. Ее пестрая шея раздулась.
«А солдаты все видели, все слышали. Усмехаются, — подумал расстроенный Алеша, поглядывая на лодку. — Как же они после этого будут смотреть на нас в спектаклях?»