— Вас это не касается! — огрызнулся тот.

— Как это не касается? Там не дядино имущество!

— Вы понимаете, что говорите? — вмешался Караванов. — А ну-ка, вставайте! И мы поможем!

Из леса вышел Дальский, затрубил:

— Вы это, ребята, бросьте! В коллективе живете, а не в берлоге! Люди, а не волки!

— Не пойдем!

— Не ишаки!

Пешеходов и Брызгин легли у костра, закурили.

— Где ваша совесть? — изумился Воевода.

— Пусть на все четыре стороны катятся! — Северов подвернул до колен штанины, ушел в темноту. За ним двинулись все «перевозчики».

Дьячок побежала в лес — рядом находилось подсобное хозяйство. Нужно было взять лошадь и перевезти имущество к грузовикам.

Алеша с Никитой несли ящик. Грязь чавкала, мокрая трава мела по голым икрам. Оступались в невидимые промоины, ямы.

В темноте вокруг тащили декорации. Северов слышал звучное: шлеп! шлеп! Неожиданно ящик в руках его сильно дернулся, плюхнулся одним концом в воду. Касаткин стоял на четвереньках, изрыгая хулу на весь белый свет. Алеша трясся от хохота.

— Эй вы, черти! Чего там вытворяете? — крикнул из темноты Воевода.

— Касатка искупалась! Жарко деточке стало, хоть и без трусов, в одних брюках!

— Эх, молодежь! — назидательно проговорил из-за кустов Дальский и охнул. Что-то затрещало, плюхнулось.

— Кажется, и мне стало жарко! — закричал он.

Грянул общий хохот.

Алеша с удивлением почувствовал — нет усталости. Весело оттого, что весь день работал. Не за деньги, не для себя. И дороги сейчас эти замерзшие, намокшие «перевозчики».

Испуганно кричала в лесу какая-то птица. Тыркал в траве коростель. Молодо пахло сосенкой, землей, грибами, мохом, гниющими старыми листьями. Могуче и ровно гудела вода.

Алеша почему-то начал торопливо, почти шепотом рассказывать Касаткину о драге, о Кудряше, который смерти не боится, о лесосеке, о работе вальщиков и о том, как не нравилось Осокину, когда мухи садились на розу.

Они отдыхали под огромной сосной. Вершина ее тонула во мраке. Касаткин закурил, поднес горящую спичку к лицу Алеши, серьезно спросил:

— Кто ты: чудак или умница?

— Слушай, Никита! Искусство начинается там, среди людей! — волновался Алеша. По лицу его ползали тени и блики света.

— Никто с этим не спорит! — Касаткин бросил спичку, замахал обожженными пальцами, лег на пружинистый толстый ковер из опавшей хвои и шишек.

Алеша привалился к сосне. Ствол ее был теплый, как тело человека.

— Но все это опять как-то по-твоему… Это же наивно! Какое-то хождение в народ! Выходит, всем актерам нужно бросать сцену и на год подаваться штукатурами на стройку?

Теперь уже закурил Алеша и поднес горящую спичку к лицу Никиты. Язычок пламени качался, трепетал на спичке, освещая лица.

— Пускай! Пускай это мальчишеский поступок! Наивный! Но… он для тебя наивный! — горячился Алеша. Волосы всеми завитками валились ему на лоб. — Ты родился в колхозе! Ты работал в колхозе! Ты жил с теми людьми, образы которых сейчас создаешь на сцене. И другие актеры так же понюхали жизнь. — Огонек повалился набок, затрепетал, как флажок, оторвался от спички, сгинул, и сделалось еще темнее. — А ведь я-то родился за кулисами! И вырос там! И жил все время там под крылышком папы! Какие у меня впечатления? — он звонко шлепал по голым ногам, убивая невидимых комаров. — Театр, спектакли, актеры! Актеры, спектакли, театр! Теперь ты понимаешь, что мне, именно мне, а не тебе необходимо потолкаться среди людей? Ты сам посуди, как мне изображать на сцене тех, кого я не знаю? — С сосны упала маленькая шишка, запуталась в Алешиных волосах.

— И ты думаешь, тебе принесет пользу эта жизнь на прииске? — все сомневался Никита. Спасаясь от комаров, он пускал клубы папиросного дыма.

— Обязательно! Уверен! — Алеша хлопнул ладонью по колючей хвое. — Там для художника россыпи… А потом есть еще одна причина… — тихо добавил он и затянулся папиросой. Из тьмы, слабо озаренное, проступило хмурое лицо. — Я не могу больше работать в нашем театре… Видеть… Ну, сам понимаешь, душа переворачивается… А я вижу ее каждый день. Сколько же можно сходить с ума?

— Махнем в другой театр?

— Эх! Где есть сцена, занавес — там будет для меня и Юлия, все будет напоминать ее… Нет, нет, бросить все, переменить, уйти, уехать, исчезнуть! И ладно! И не будем больше об этом!.. Если бы не ты, я, может быть-.. Мне, может быть, совсем было бы плохо…

Касаткин, очень растроганный, не заговорил, а как-то ласково забубнил:

— Ладно, дьявол с тобой, поезжай. Идеалист. Мечтатель. Вреда, конечно, не будет. Но только заруби на носу: я поджидаю тебя в Чите. Я не уеду, пока ты не очнешься.