Внезапно роща кончилась, стало мелко, течение ослабело. Подошли к берегу. Вернее, это был затопленный луг. Из тихой воды, с отраженными облаками, торчали кочки, трава, кустики. До сухого лесистого берега, где стояли грузовики, было с полкилометра.

Женщины подобрали юбки, босые, с чемоданами, зашлепали к лесу. Засучив штаны, поплелся и Белокофтин.

— Знаешь, как это называется? — мрачно обратился к нему Сенечка. — Свинством это называется!

Белокофтин промолчал. Алеша засмеялся.

— Ну и тип! — почти зарычал взбешенный Караванов. — Я его сейчас заставлю весь день работать! — и двинулся следом.

— Подождите! — остановил Алеша. — Ну его к дьяволу! У нас подобралась хорошая компания, а он все настроение испортит одним своим видом!

— И верно! Пусть с глаз исчезнет! — согласился Караванов.

«Перевозчики» уселись в лодку отдохнуть, смывали кровь с разбитых, оцарапанных ног.

— Братцы! Женщины ушли? — раздался жалобный голос Никиты из-за кустов.

— Ушли! — крикнул Сенечка. — А ты чего там?

— У меня трусы сдернуло и унесло!

Касаткин сидел по горло в воде, губы его посинели.

Над рекой прокатился хохот.

— Ну, Микита, вечно ты с фокусами! — закричал Караванов и принялся гоняться за Касаткиным, который визжал по-женски. Воевода схватил его, окунул.

Мускулистый, загорелый до черноты, Воевода казался выточенным из дуба и походил на ловкого подростка. Он все время плавал, с наслаждением бултыхался.

Дальский тяжело и хрипло дышал.

— Сдаю, сдаю. А бывало, на спор пианино мог поднять. И хоть бы что!

Весь день перевозили декорации, ящики с реквизитом, с костюмами. Сложили их среди топи на сухом холме.

На оранжевой полосе зари черная лохматая лиственница выглядела нарисованной. Закат светился между ее ветвями. Это было очень красиво, дико и почему-то тревожно, печально.

Медленно плыли темно-свинцовые облака с алыми гребешками. Ниже их быстро неслось пушистое розовое облачко, а еще ниже, над черными лиственницами, недвижно висела подпаленная закатом клочковатая пряжа.

Северову все мерещился за темными сопками удивительный край с красивыми городами, и сердце рвалось туда. Горло сдавило, глаза стали влажными.

Вот солдаты уплыли. На красноватой полосе резко чернела лодка и две стоящие фигуры. Неслась раздольная песня о Разине.

«Перевозчики» замерзли, комары облепили голые тела. Ушли на сухой берег в лес, оделись.

Алеша, дрожа и улыбаясь, обдирал кору, ломал в темноте сухие ветки с берез. Они стреляли на весь тихий лес. Наконец костер вырвал из мрака сосну и березу с обвисшими до земли ветвями.

Сидели у костра, вытирая носовыми платками и травой мокрые ноги.

В темноте по залитому лугу шлепали, раздавался громкий голос Фаины Дьячок:

— А они обязаны были? Жилы рвались, а переправляли!

Шумя, к костру подошла толпа. Выяснилось, что электрик Пешеходов и его помощник Брызгин не захотели перенести к дороге ящики и декорации. Скавронский попросил их помочь — рабочие сцены уехали с декорациями. Но Пешеходов, здоровый, белобрысый парень с вывернутыми толстыми губами, твердил:

— Это не мое дело. Я электрик, а не ишак! А не нравлюсь — увольте. Меня сейчас же с руками и ногами схватят и мылзавод и кожзавод! Там, если работаешь, так хоть копейку чувствуешь!

— Мы не ишаки! — выкрикивал и Брызгин, сверкая нахальными глазами. Он давно не стригся, жесткие волосы торчали надо лбом и ушами, словно козырек, лезли на воротник.

— Эх, вы! Пошурши я рублем — вы побежите за ним, как собаки за куском. Две души продадите за один пятак! — катился по темным рощам крик Фаины Дьячок. — Вы что, смеетесь? Там одних костюмов на десятки тысяч!

— А мне хоть на миллион! Чихал я с сотого этажа! — Пешеходов, сидя у костра, обувался. — Мне мое здоровье дороже!

— Не мой воз, не мне везти, — бормотал Брызгин.

— А зачем согласились ехать с нами?

— Мы не собирались сидеть раками в болоте.

При виде этих парней у Алеши сразу же исчезло то взволнованное, счастливое настроение, которое весь день заставляло все видеть вокруг необыкновенным.

— Чего это вы ломаетесь? — вскочил он, с ненавистью глядя на Пешеходова.