Примеру «революционного великого князя», как называла Кирилла Владимировича вся левая и демократическая печать тех дней, последовали многие высшие армейские чины. Барон Врангель, прибывший в середине марта с фронта в Петроград, позже с ужасом вспоминал об увиденном: «… я встретил одного из лиц свиты государя, тоже украсившего себя красным бантом; вензеля были спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться: «Что поделать, я только одет по форме — это новая форма одежды…» Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями многие перестарались…

Эта трусливость и раболепие русского общества ярко сказались в первые дни смуты, и не только солдаты, младшие офицеры и мелкие чиновники, но и ближайшие к государю лица, и сами члены Императорской фамилии были тому примером. С первых же часов опасности государь был оставлен всеми. В ужасные часы, пережитые императрицей и царскими детьми в Царском, никто из близких к царской семье лиц не поспешил к ним на помощь».

Положение в Уссурийской конной дивизии, где нес воинскую службу барон Р. Ф. Унгерн, было отражением всех тех противоречий, что раздирали личный состав воюющей армии после февральских событий 1917 года. В конце 1916 года дивизия была отведена с фронта и расквартирована в Бессарабии. На нее возлагалась задача по охране железнодорожных узлов и сооружений, а также по поимке дезертиров, бежавших с фронта. Штаб дивизии располагался в окрестностях Кишинева. Обстановку среди личного состава дивизии, сложившуюся после отречений государя и великого князя Михаила Александровича, замечательно передает в своих «Записках» барон П. Н. Врангель, принявший к тому времени командование 1 — й бригадой Уссурийской конной дивизии: «Первые впечатления можно охарактеризовать одним словом: недоумение. Неожиданность ошеломила всех. Офицеры и солдаты были озадачены и подавлены. Первые дни даже разговоров было сравнительно мало, люди притихли, старались понять и разобраться в самих себе. Лишь в некоторых группах солдатской и чиновничьей интеллигенции… ликовали. Персонал передовой летучки, в которой, между прочим, находилась моя жена, в день объявления манифеста устроил на радостях ужин; жена, отказавшаяся в нем участвовать, невольно через перегородку слышала большую часть ночи смех, возбужденные речи и пение».

Командир Уссурийской дивизии, отличный боевой генерал А. М. Крымов, ранее входивший в круг высших офицеров и «общественных деятелей», готовивших дворцовый переворот, в первые революционные дни относился к происходящему с нескрываемым одобрением: «Было бы хуже, — говорил Крымов Врангелю, — если бы все произошло после войны, а особенно во время демобилизации… Тогда армия бы разбежалась с оружием в руках и стала бы сама наводить порядки…» Ввязавшийся в политические интриги Крымов не осознавал, что, когда из здания Российской империи с треском выломана главная скрепа, его обрушения уже не остановят никакие подпорки из самоуверенных генералов и облеченных «народным доверием» политиков. Не пришлось долго ждать ни «наведения новых революционных порядков» в армии, ни «разбегания» — дезертирства с фронта сотен тысяч солдат.

Огромную роль в разложении армии и превращении ее в революционный сброд сыграл знаменитый Приказ № 1, принятый Петроградским советом 1 марта 1917 года. Действие этого пресловутого приказа было распространено на все части русской армии. Приказ № 1 фактически ликвидировал в армейских частях единоначалие и поставил офицерский корпус в унизительное и уязвимое положение. Все решения командиров, в том числе и чисто военного характера, подлежали утверждению солдатскими комитетами; личное оружие должно было находиться под контролем этих комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам. Приказ провозглашал равенство солдат и офицеров вне службы и строя, отменял обращения к офицерам и генералам «Ваше благородие» и «Ваше превосходительство». Более безумного приказа для воюющей армии трудно себе представить. Плоды «революционного творчества масс» явились незамедлительно: армия, и в особенности ее ядро — армейская пехота, — стали немедленно разлагаться.

Кавалерийские и казачьи части в силу своего традиционно более высокого корпоративного духа поддавались революционному влиянию гораздо меньше остальных частей. Авторитет офицера среди рядовых казаков и кавалеристов был более высоким, нежели в пехоте, и это до какого-то времени удерживало казачество и кавалерию от всеобщего разложения и распада. Будущий белый атаман А. Г. Шкуро, воевавший во время Первой мировой войны в тех же местах, что и барон Унгерн, вспоминал позже об усилиях верных долгу и присяге казачьих офицеров сохранить хотя бы какую-нибудь видимость порядка: «По улицам Кишинева ходили толпы разнузданных солдат, останавливавших и оскорблявших офицеров. Желая оберечь своих казаков от заразы, мы, офицеры, стали проводить все наши досуги среди них, стараясь привить им критическое отношение к крайним лозунгам, проповедовавшимся неизвестно откуда налетевшими агитаторами, а также внушить необходимость доведения борьбы до победного конца.

Казаки держались крепко, но я чувствовал, что дальнейшее пребывание тут небезопасно, ибо брожение в пехоте приняло такой масштаб, что она производила впечатление совершенно небоеспособной. С другой стороны, отношения между пехотой и казаками, получившими прозвище «контрреволюционеров», приняли столь напряженный характер, что можно было ежеминутно опасаться вспышки вооруженной междоусобицы».

В фондах Российского государственного архива социальной и политической истории хранится копия аттестации есаула Романа Унгерназа 1917 год. Данная аттестация была обнаружена в делах Революционного трибунала, судившего Унгерна в сентябре 1921 года, и опубликована в сборнике «Барон Унгерн в документах и мемуарах». Документов, проливающих свет на все изгибы личной и военной биографии барона Унгерна, сохранилось не слишком много, и все они для историка — поистине на вес золота. Однако эта аттестация скорее не отвечает на вопросы исследователей, а, наоборот, ставит их. Мы приведем здесь фрагмент аттестации и попытаемся разобраться в нем.

Итак: точная дата составления аттестации не проставлена, указан только год — 1917. Аттестация подписана командиром полка флигель-адъютантом бароном Врангелем. Однако в 1917 году П. Н. Врангель уже не командовал 1-м Нерчинским казачьим полком: 24 декабря 1916 года полковник Врангель назначается командиром 2-й бригады Уссурийской конной дивизии (в нее и входил Нерчинский казачий полк), а 19 января 1917 года — командиром 1 — й бригады. В январе 1917 года «за боевые отличия» барон П. Н. Врангель был произведен в генерал-майоры. Подписывать аттестацию Унгерна за 1917 год в качестве командира Нерчинского полка барон Врангель никак не мог. В своих «Записках» П. Н. Врангель посвятил Унгерну несколько страниц, но никак не упомянул об отчислении Романа Федоровича «за пьянство в резерв чинов». Однако необходимо отметить еще следующее. Пьянство, конечно, порок и не украшает никого, в том числе и боевого офицера. Тем не менее для человека, постоянно, изо дня в день находящегося на передовой и ежесекундно рискующего жизнью, водка порой является единственным средством для снятия стресса и получения столь необходимого чувства расслабления. История любой войны и любой армии может дать сотни, если не тысячи, примеров различных правонарушений, совершенных «по пьяному делу» самыми замечательными солдатами и офицерами. Даже весьма пуританское советское искусство, выполнявшее прежде всего пропагандистские и воспитательные функции, отдавало должное «правде жизни»: вспомним хотя бы эпизод из киноэпопеи «Освобождение», когда посланные на разведку советский и польский солдаты случайно натыкаются в разрушенном Берлине на цистерны со спиртом… Более чем странным представляется решение отчислить в резерв чинов одного из лучших офицеров дивизии, тем более в то время, когда дефицит подобных Унгерну профессионалов войны становился все более ощутимым.