Шрифт:
Кроме того, как указывает историк и писатель Антон Уткин, промонархически настроенную часть офицерского корпуса сдерживали два обстоятельства: «видимая легальность обоих актов отречения и боязнь междуусобной войной открыть фронт». Армия была ещё послушна своим руководителям, они же признали новый порядок вещей. Николай, подписывая (карандашом) телеграмму, прекрасно знал, что отречение самодержавного государя, да еще с формулировкой «в согласии с Государственной думой» не допускалось никакими законами Российской империи. Императорское послание необходимо расценивать как единственно возможный в тех обстоятельствах призыв к русской армии защитить своего монарха. Всякому честному офицеру было ясно, что творится насилие, государственный переворот, и долг присягнувшего повелевал спасти императора. Но не поднялась армия спасать царя, хотя никакой манифест не освобождал от присяги и крестного целования без особого на то акта, подобного тому, что через 1,5 года подписал германский император Вильгельм, отказываясь от престола.
Только некоторые командиры в этих условиях сохранили верность присяге. Так, например, начальник штаба гвардейской кавалерии полковник А. Г. Винекен в отсутствие своего непосредственного начальника Гуссейна Хана Нахичеванского отправил на имя командующего армиями Северного фронта телеграмму протеста. Узнав об этом, Хан Нахичеванский, бывший, кстати, генерал-адъютантом, сделал полковнику выговор, хотя тот по закону имел полное право в отсутствие старшего начальника его именем принимать решения, не терпящие отлагательства. Винекен вышел в соседнюю комнату и предпринял попытку самоубийства.
Однако выстрел не убил его сразу, и он скончался только 29 марта.
Когда известие об отречении пришло в 3-й Конный корпус, то командующий им генерал граф Ф. А. Келлер собрал близ Кишинева представителей от каждой сотни и эскадрона корпуса: «Я получил депешу об отречении государя и о каком-то Временном правительстве. Я, ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и горести, и радости, не верю, чтобы государь император в такой момент мог добровольно бросить армию и Россию! Вот телеграмма, которую я послал царю: «Третий конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрёкся от Престола. Прикажи, Царь, придём и защитим тебя». В ответ казаки, драгуны и гусары, составлявшие части корпуса, ответили троекратным «Ура!» и выкриками: «Поддержим все, не дадим в обиду Императора!» На уговоры начальника 12-й кавалерийской дивизии К.-Г. Маннергейма, будущего главы независимой Финляндии, «пожертвовать личными политическими верованиями для блага армии» граф Ф. А. Келлер [16] ответил: «Я христианин, и думаю, что грешно менять присягу». (Кстати, сам барон К.-Г. Маннергейм также каким-то образом сумел уклониться от принесения присяги Временному правительству.) Через двое суток генерал граф Келлер был отрешен от командования 3-м Конным корпусом.
16
Федор Артурович Келлер — один из немногих старших офицеров Императорской армии, сохранивших верность присяге. Родился 12 октября 1857 года, происходил из семьи обрусевших шведов. Принимал участие в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. в качестве вольноопределяющего 1-го лейб-драгунского Московского полка. В 1905 г. принимал участие в подавлении революционной смуты в Украине и Царстве Польском. Пережил несколько покушений. С 1907 г. флигель-адъютант императора Николая II, генерал-майор свиты Его Императорского Величества. С начала Первой мировой войны — начальник 10-й кавалерийской дивизии, командир 3-го кавалерийского корпуса. После февральских событий 1917 г. — в отставке. Проживал в Харькове. В ноябре 1918 года принял предложение возглавить формировавшиеся в Пскове части Отдельного Псковского добровольческого корпуса — «Северную армию», которая, в отличие от других частей белой армии, должна была выступать под лозунгом восстановления монархии. Граф Ф. А. Келлер заявил, что через два месяца поднимет «Императорский штандарт над священным Кремлем». Патриарх Тихон направил Ф. А. Келлеру вместе с епископом Камчатским Нестором шейную икону Божией Матери «Державная» и просфору. Следуя во Псков, задержался в Киеве, где по просьбе своего знакомого по службе в Императорской Гвардии гетмана П. П. Скоропадского возглавил вооруженные силы Украинской державы и попытался организовать сопротивление наступающим петлюровским частям. Однако под напором превосходящих сил украинских «сичевиков» офицерские дружины были рассеяны, петлюровцы вошли в Киев. В ночь с 20 на 21 декабря (ст. ст.) 1918 г. граф Келлер был арестован вместе с двумя адъютантами: полковником Пантелеевым и штабс-ротмистром Ивановым. По дороге в Лукьяновскую тюрьму Ф. А. Келлер и его офицеры были расстреляны в центре Киева у памятника Богдану Хмельницкому. Формирование единственной в Белом движении монархической армии не состоялось.
Генерал А. И. Деникин позже будет вспоминать в «Очерках русской смуты» об оглашении манифеста перед войсками: «Войска были ошеломлены: трудно было определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифеста. Ни радости, ни горя. Тихое, сосредоточенное молчание. Так встретили полки 14-й и 15-й дивизий весть об отречении своего императора. И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слёзы…» О воинской же присяге не вспомнил никто.
За трагедией русской армии встает трагедия Русской православной церкви, оказавшейся в лице своих иерархов пораженной какой-то духовной слепотой. 5 марта 1917 г. в Могилеве, не убоявшись гнева Божия, не устыдившись присутствия Николая II, придворное духовенство осмелилось служить литургию без возношения самодержавного царского имени. Уже на следующий день этот «почин» был закреплен решением Святейшего Синода: «Принять к сведению и исполнению акты об отречении и возглашать в храмах многолетие Богохранимой державе Российской и благоверному Временному правительству ея». А в ответ поступали телеграммы с мест: «Акты прочитаны. Молебен совершен. Принято с полным спокойствием. Объединенные пастыри и паства приветствуют зарю обновления церковной жизни».
Архиереи призвали довериться Временному правительству и фактически благословили народ на клятвопреступление: «Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на новом пути» (из обращения Священного Синода чадам православной церкви). Протопресвитер придворных соборов А. Дернов испрашивал указаний у Синода «относительно того, как будет в дальнейшем существовать придворное духовенство, чем ему кормиться и кому подчиняться» (курсив наш. — А. Ж.). Историк Михаил Бабкин указывает, что «действия высшей церковной иерархии в период февральско-мартовских событий 1917 г. оказали заметное влияние на общественно-политическую, жизнь страны. Они послужили одной из причин безмолвного исчезновения с российской политической сцены правых партий и монархических организаций, православно-монархическая идеология которых с первых чисел марта 1917 г. фактически лишилась поддержки со стороны официальной церкви». Православные священники, прицепив к рясам красные банты, участвуют в многочисленных революционных мероприятиях: «праздниках революции», «днях похорон жертв освободительного движения», 1 Мая… Эти праздники, проходившие под красными знаменами и под революционные песни, благодаря участию в них как рядовых священников, так и архипастырей Греко-Российской православной церкви, как бы «освящались» авторитетом церкви и приобретали оттенок православных торжеств. «Соответственно, верующие начали воспринимать эти праздники как свои… в общественном сознании легитимировались и новая власть, и новые песни, и новые символы», — пишет Михаил Бабкин. По словам князя Жевахова, российская революция «явила всему миру портретную галерею революционеров, облеченных высоким саном пастырей и архипастырей церкви».
Характерно признание будущего «советского» патриарха Алексия I (Симанского), сделанное им в частном письме уже в октябре 1917 года; «Нам тяжела была власть родного царя — Бог посылает нам во владыки царя чужого, который воистину будет править жезлом железным, а мы будем тем, чем мы есть на самом деле, — рабами».
Пока огромная воюющая страна, еще вчера бывшая Российской империей, а ныне ставшая неизвестно чем, пыталась уразуметь происходящее, в столице «общественные деятели» выстраивали все новые и новые политические комбинации. И здесь нам придется сделать весьма значительное отступление от линейного принципа повествования, чтобы обратиться к фигуре брата императора Николая II, великого князя Михаила Александровича, чье имя отныне будет связано с именем нашего главного героя — барона Романа Федоровича Унгерн-Штернберга. Ведь вензель великого князя Михаила Александровича по приказу барона Унгерна был начертан на золотом штандарте Азиатской конной дивизии во время ее последнего похода в 1921 году: «MII».
Младший сын Александра III Михаил Александрович был на десять лет младше своего августейшего брата — императора Николая II. Как обычно бывает с младшими детьми, Михаил пользовался в семье всеобщей любовью. От отца Михаил Александрович получил невероятную физическую силу (современники вспоминали, что он играючи разрывал пополам колоду карт) и природное обаяние, умение снискать расположение окружающих. Согласно закону о престолонаследии, после смерти от туберкулеза великого князя Георгия Александровича (от Георгия Александровича Михаил наследовал значительную долю имущества, в том числе и имение Брасово в Орловской губернии), среднего из трех сыновей императора Александра III, Михаил являлся наследником российского престола вплоть до рождения цесаревича Алексея Николаевича. Однако к государственной деятельности он не испытывал особого тяготения. Гораздо больше он любил музыку, играл на нескольких музыкальных инструментах, слыл заядлым театралом, был автомобилистом, мечтал управлять аэропланом. В силу всех вышеперечисленных качеств Михаил Александрович пользовался заметным успехом у женщин. Знакомые великого князя отмечали такие черты его характера, как деликатность, мягкость, быструю отходчивость при вспышках гнева, врожденное чувство такта.